Органы госбезопасности Белоруссии выявили немало изменников, служивших в этой шайке немецких прихвостней. В показаниях некоего Маклакова, осужденного к пятнадцати годам лишения свободы, Ковалев обнаружил упоминание о Подхалюзине. Фамилия не очень распространенная. Прикинул: не тот ли — из «зондеркоманды»? Об этом факте он сообщил в Свердловск, подчеркивая, что Подхалюзин не рядовой каратель, а унтер-офицер команды, которая приводила приговоры в исполнение. На следствии Маклаков назвал деревни, сожженные при участии Подхалюзина, в том числе Залазню и Леоново, указал место массовых расстрелов, совершавшихся подхалюзинской сворой.

К делу подключились оперативные работники Дальнова. Они нашли Подхалюзина в Сибири, а Маклакова в одном из уральских лагерей. Повидаться с последним и ездил недавно начальник оперативного отдела УКГБ Дальнов.

Показания Маклакова, полученные Павлом Никифоровичем, лежали сейчас перед Орловым. А в них еще четыре фамилии бишлеровцев, осужденных вместе с Маклаковым.

Для освежения памяти Орлов полистал показания, насторожил указательный палец, притягивая внимание Подхалюзина.

— О том, что необходимо следствию, у нас еще будет разговор. Нелегкий и долгий, как мне кажется. А для начала вот какой вопрос: «Что вы знаете об Акимове Дмитрии Петровиче?»

«Вот оно как… Выходит, про то самое. Не помог господь…»

Заикание Подхалюзина, когда не волнуется, не так заметно. Сейчас дыхание прессовалось до синевы. Он простер перед собой руку, словно прочь отгоняя какой-то кошмар:

— К-как-кой Ак-кимов?

— Я говорю об Акимове, — тем же спокойным голосом пояснил Орлов, — который руководил «союзом борьбы против большевизма».

— К-клянусь м-мат-терью…

— Это уж слишком, Подхалюзин! — пристукнул Орлов ладонью. — Акимов — начальник штаба карательного отряда Вольдемара Бишлера. Вы — унтер-офицер этого отряда, активный член эСБэПэБэ.

— Бросьте, начальник…

— Вспомните, как обливали керосином избы деревни Залазня. Сказать, какого числа вы ее сожгли?

Подхалюзин дышал с шумом, удушливо и молчал. Допрос отложили.

На повторной встрече вопрос об отряде Бишлера задали снова. Подхалюзин бешено повращал глазами и заявил:

— Н-никаких п-показаний д-давать н-не б-буду.

— Почему?

— Шьете! С-сс мной п-плохо обращались. Я т-три года н-не п-получал п-посылок!

Бородатый и примитивный прием «жевать мочалку». Оперработники сибирского лагеря, отправляя Подхалюзина на Урал, предвидели и такое, вложили в дело соответствующие справки. Николай Борисович достал нужную, прочитал: «Заключенный Подхалюзин в 1954—55 годах получил…»

— Врут! — истерично оборвал Подхалюзин.

— Без истерики, Подхалюзин. Давайте все же о вашей службе в карательном отряде Бишлера.

Подхалюзин сопел, скреб колени и выпалил:

— Объяв-вляю г-голод-довку!

— Ваша воля, — усмехнулся Орлов.

От ужина Подхалюзин отказался. Утром следующего дня к завтраку не притронулся. В обед швырнул миску на пол. К вечеру живот подвело. Ужин съел бессловесно и жадно. Не хватило. Потребовал вернуть хотя бы хлеб, «сэкономленный» за время голодовки.

Времени на лишние разговоры не было, и Павел Никифорович Дальнов, выслушав от вернувшегося из командировки Новоселова самое необходимое, подал ему шифровку из Центра.

— Вникни. Сориентируйся, прикинь, что Ковалев может сделать по ней. Сам введешь его в курс дела.

Распорядившись всем этим, Дальнов зашел в следственный отдел к Орлову. Николай Борисович, ссутулившись, сидел у приставного столика в плаще, в сбитой на затылке шляпе, листал бумаги и вдумчиво, не торопясь, проставлял на полях птички-галочки. По-видимому, собирался покинуть кабинет, но задержали, усадили его на первый попавшийся стул крайне важные мысли, связанные вот с этими бумагами.

Дальнов подал ему руку, спросил:

— Ну как он?

— Подхалюзин? Все так же. Попостился, теперь добавки требует. Но молчит.

— Заговорит. Никуда он от фактов не денется. Положение вещей придется принимать таким, каким оно складывается, а не таким, каким ему хотелось бы.

…Дальнов и Орлов миновали двор, вошли в помещение внутренней тюрьмы. Разделись в прихожей оперчасти.

Шли они сегодня не к Подхалюзину. Тому надо еще прийти в себя. В узкую камеру допросов с высоко поставленным зарешеченным окном был доставлен другой этапированный — Казаков Михаил Алексеевич, бывший курсант власовской «зондеркоманды». Ему тридцать лет, но выглядит гораздо старше Подхалюзина. На костистой, с вдавленными висками голове мелкий ежик сивых волос, нервно мигающие глаза расположены близко к переносице, тело худое, сутулое. Когда разрешили сесть, положил руки на колени. Тонкие, почти без мышц пальцы подрагивали.

Николай Борисович занял за столом следовательское место, Дальнов пристроился с торца. Раскрыв кожаную папку, Орлов передал Дальнову несколько из тех листков, что изучал у себя в кабинете, а сам какое-то время внимательно рассматривал Казакова, обдумывая начало допроса. От первых фраз следователя зависит порой удача и неудача разговора.

— Казаков, — обратился наконец к заключенному, — срок наказания, определенный вам военным трибуналом, истек в июне этого года. Почему вы до сих пор не на свободе?

— Раз кончился, возьмите да отпустите, — произнес Казаков, стараясь не хамить, придать словам оттенок тоскливой шутки. — Будто не знаете, — кивнул на бумаги, — там, поди, все сказано.

Дальнов нашел нужный листок, в котором «все сказано» — копию приговора специального лагерного суда. Виновным Казаков признан сразу по нескольким статьям Уголовного кодекса РСФСР, в том числе за внутрилагерный разбой. Дальнов покосился на тщедушную фигурку допрашиваемого. Тоже мне, разбойник… Осужден, как и первый раз, к 10 годам ИТЛ. И когда? За два месяца до окончания срока…

— Не буду скрывать, Казаков, — продолжал Николай Борисович, — мы проверяли, в полной ли мере вы понесли наказание за сотрудничество с немцами. Действительно, в плен вас взяли летом сорок четвертого года, во власовскую армию вступили в октябре.

— Зачем вам это? — не утерпел Казаков.

— Дело в том, что кое-кто сумел увильнуть от заслуженной кары. Не разглядели сразу-то, что у них руки по локоть в крови, а им, как и вам, дали десять лет или того меньше. Наслаждаются свободой и слушают: не запылает ли новая война, чтобы опять за нож схватиться… Ладно, не будем говорить общими словами. Подойдите сюда.

Казаков приблизился к столу. Орлов достал из папки фотографии, подумал, какую показать Казакову: ту, что сделана военным трибуналом, или из немецкого уголовно-следственного дела? Подал вторую.

— Знаете этого человека?

— Знакомое обличье.

— Алтынов его фамилия.

— Можно бы не говорить, по-другому не назову, гражданин начальник, — глазки Казакова учащенно моргали. — Гляди-ко, с немецкой медалью. У нас он ее не носил!

— Где — у вас?

— У Власова, чтоб ему на том свете лихо было.

Примолк. По лицу видно: не терпится спросить что-то. Решился, спросил:

— В лагере всякое болтали… Будто Власов и сейчас у американцев. С ним и другие генералы, которые нам мозги мутили. Трухин, Шиленков, этот… Благовещенский… Не помню всех.

— Нет, неправда, Казаков. Власов вообще не был у американцев, не добрался. Он и другие, которых вы назвали, еще в сорок шестом повешены.

— Слава богу и Советской власти! — дурашливо перекрестился Казаков. — Туда им и дорога.

— Казаков, мы не будем расспрашивать о том, что вы говорили на следствии в июне сорок пятого. Склонны думать, что на вопросы отвечали правдиво. Но вот такого вопроса вам не задавали… Садитесь, Казаков.

Казаков сел, спросил с нетерпеливой опаской:

— Какого вопроса?

— Не знаете ли вы, откуда прибыл Алтынов в чешский лагерь номер двенадцать?

— В Теплик, что ли?

— Город Теплице. Так правильно.

— Мы его Тепликом звали… Дайте подумать.