— Такой здоровый парень. Неужели не мог постоять за себя?

— Пытался. Где там…

— Алтынов часто вспоминал Мидюшко?

— Не сказал бы, но если называл его — зубами скорготал. Он и меня-то бил, мечтая, что Мидюшко бьет. Страшно ненавидел.

— Ты не задумывался над странностью в поведении Алтынова? Ведь он, желая за какую-то обиду отомстить Мидюшко, мог о нем и сообщить куда следует. Вот, мол, живет в Трабзоне американский агент, предатель Родины… А он не говорил, оберегал его. Мог бы без горчицы слопать Мидюшко, но дает его адрес, посылает привет. В чем тут дело?

— Мама его знает. Все они у немцев одним дерьмом мазаны. Но вообще-то казалось иногда, что Андрон искрение хочет помочь мне. Молодой, говорит, грамотный, не то что я, и в чужой стране устроишься, проживешь. Только, говорит, к американцам в разведку идти — пустой номер: пожуют и выплюнут. О том, что для своих стараюсь, умалчивал от Андрона.

— А если эта искренность притворна? Просто-напросто хотел еще большую пакость сотворить? Допустим, чтобы ты снова за решеткой оказался. Могло быть у него такое желание?

— Зачем ему?

— По той же причине, по какой избивал тебя. Из ненависти к людям.

— Конечно, люди ему… Он, по-моему, себя-то не любил.

— Вот что я, Петя, думаю. Алтынов не сомневался, что ты со своими глупостями обязательно засыплешься на границе. А там — суд, снова лагерь. Вероятно, и другое думал: удачно минуешь пограничников, придешь в Трабзон, а там никакого Мидюшко. Откуда Алтынову знать, что товарищ по плену именно там? Ведь десять лет в заключении. И ты попадешь в такое положение, хуже которого и не придумаешь. Предположим третье: ты встречаешься с Прохором, во что крайне не верится, передаешь ему привет от Алтына, вручаешь секретные материалы… из энциклопедии. Он же сразу поймет, чья проделка. Если Мидюшко на самом деле сотрудничает с американской разведкой, — о секретности таких людей ты знаешь из книжек, — ему не остается ничего другого, как убрать Сомова.

— А что… и это могло быть. Как-то не подумал об этом.

— Ты о многом не думал, Петя Сомов.

С аджарским чекистом Юрий Новоселов съездил к его бабусе, которая жила «у самого синего моря», но не на окраине аджарской столицы, а между Батуми и Махинджаури. Решение послушаться Павла Никифоровича и отправить сюда Татьяну с Алешкой принял мгновенно. Было бы жестоко по отношению к жене и сыну лишить их отдыха в таком райском уголке.

Прощаясь с морем, искупался и, сидя в машине, всю обратную дорогу думал о Сомове, перебирал, как четки, всю его жизнь день за днем. Вроде бы всякого повидал, а все молочными зубами мается.

Уголовный кодекс Грузинской ССР как минимум три года Сомову гарантирует. Не выдержит парень повторного срока, свихнется окончательно. Отравленная фантазерством, оторванная от реального мира душа не перестанет тянуться к романтике. А какая романтика за колючей проволокой? Всех ближе и до которой легко дотянуться — романтика воровская. Общество не только потеряет человека, но и приобретет в его лице еще одного врага… Как его вызволить? В армию бы. Возраст призывной… Там он скорее найдет себя… И романтика по душе придется.

До рейса в Свердловск Новоселов выбрал время и сочинил нечто вроде ходатайства, чтобы оставить его для председателя Верховного суда республики.

Написал то, что позже покажет своему начальнику Павлу Никифоровичу Дальнову.

Написал, запечатал в конверт, но так никому и не передал этот пакет. С председателем Верховного суда республики, которого воображение, бог весть почему, рисовало седобородым старцем, Новоселов, оказывается, не раз встречался в столовой обкома партии. Теперь, знакомясь, подивился — одногодок его. Ну, может, и старше на год-два, но — не больше. Внешностью чем-то напоминал председателя Нижнетагильского городского суда Андрея Жерковского, однокашника Новоселова по юридическому, и дивиться вроде бы нечему. В объеме подведомственных дел этих должностных лиц, если принять во внимание одинаковость населения Тагила и Аджарии, особой разницы не просматривалось. Мысленно выстроенная дистанция между председателем суда республики и рядовым оперуполномоченным предельно укоротилась, и Новоселов с товарищеской откровенностью высказал ему свои сомнения и тревогу относительно Петра Сомова. Только вот председатель не захотел этого сближения. Неодобрительно, с видом патриарха покачал головой:

— Что-то вы…

Казалось, добавит к этому: «…молодой человек». Не добавил, но попрощался, кажется, холодновато.

Не успела замолкнуть первая трель телефонного звонка, как рука Павла Никифоровича Дальнова ухватила трубку. Чего тут больше было — профессиональной привычки или желания не потревожить домашних — сказать трудно. Во всяком случае, в трубку произнес негромко:

— Слушаю вас.

— Павел? Извини, что так поздно.

Дальнов узнал голос Николая Борисовича Орлова, поглядел из-под очков на светящийся циферблат наручных часов, лежащих на тумбочке. Не так уж поздно — едва перевалило за одиннадцать. Отодвинул газеты, которые просматривал, сказал:

— Извиняю и слушаю.

— Меня слушаешь, а радио?

— Что случилось? — встревожился Дальнов.

— В последних известиях сообщили об успешном выполнении плана промышленностью Белоруссии за полугодие.

— И ты позвонил, чтобы выразить свои восторг?

— Не совсем так.

— Надеюсь. Только не тяни.

— Интервью давал министр, фамилия которого — Калинин.

— Короче можешь?

— Фамилия — Калинин, звать — Петр Захарович. Это бывший начальник Белорусского штаба партизанского движения. Но дело не в этом. Просто некая психологическая связь. Его имя напомнило имя другого — Стулова. Иван Андреевич Стулов был секретарем Витебского подпольного обкома партии и одновременно членом военного совета нашей армии. Все, касаемое Брандта, шло через него… Может, от Стулова шагнем к предателю Мидюшко?

— Где сейчас Стулов?

— Не знаю. Возможно, до сих пор в Белоруссии.

— Проинструктируй следователя на этот счет. Кого думаешь послать?

— Не решил еще.

— Направь Ковалева. Если уж за следователем первая скрипка, пусть ею будет Ковалев, мой Новоселов капризен, когда однокашники командуют. С Ковалевым — друзья, в два цепа хорошо молотить будут.

Орлов уже думал о Ковалеве. Начав работать в органах госбезопасности, тот, в отличие от многих следователей со студенческой скамьи, в практику окунулся сразу по масштабным делам. Не на первых ролях, конечно, но в разоблачении агентуры, которую бывшие союзники пытались насадить в промышленных районах Урала, приобрел значительный чекистский опыт. Имея это в виду, Николай Борисович сказал Дальнову:

— Ковалев не умеет командовать, он умеет работать.

— Вот и прекрасно!

— Так-то оно так, да… Белоруссия душу ему слишком ранит. Посылал недавно в те края. Вернулся сам не свой. На тамошнее небо, говорит, смотреть не могу, сердце — в клочья.

— Из-за брата?

— Василий Григорьевич ему не только братом, но и за отца был.

— Парень мужественный, ему-то, считаю, под силу поработать в кровавом прошлом. А вообще — смотри. Тебе виднее.

— Посмотрю.

О Василии Григорьевиче как об отце, может, сильно сказано. Василий Ковалев старше Александра всего на шесть лет. Но было достаточно и этого старшинства, чтобы мальчишке, оставшемуся без отца в годовалом возрасте, иметь достойный предмет подражания. Сыновние чувства — часть человеческой сути, они возникают и у сироты, если есть кому возбудить их.

В годы войны боевой летчик Василий Ковалев сражался с врагом в небе Белоруссии. В этом же небе, испытывая новые машины, погиб прошлым летом.

Новоселов и его жена Таня собирались в дорогу. Участие Юрия в сборах состояло из сплошных советов: что необходимо взять, куда и как положить необходимое. Когда сам взялся укладывать, подозрительно исчезла самая ценная вещь из гардероба жены — купальник. Купальник привезла ей подруга, вышедшая замуж за лейтенанта, который служил в Группе войск в Германии. Роскошный подарок отыскался, но стали теряться вещи Алешки. Татьяне Ивановне надоело дурачество мужа, и она усадила его по другую сторону стола.