Леонид Герасимович долго и обижающе хохотал.

— Вот это связи, — восторгался он сквозь смех. — Скажи кому — от зависти лопнут. Подумать только, пхотеже через Маринку, которая в ясельной группе с неким ползунком Федей познакомилась.

Галина Кронидовна надулась.

— То — умница, то за дурочку выставляешь.

— Идея твоя отпадает: аудиенция у отца дхуга нашей Маринки не состоится. Да и глупость, извини меня. Что он, бхосится искать какого-то Алтынова по всему свету? В Америке, в Австралии, на Богемских остховах? У нас в Союзе? А? И самое важное, что ты упускаешь: какие у него основания поверить тому, что я расскажу? Все с Захаровым уладим. Неловко только, что мое имя рядом. Получается: выбхосте из головы Алтынова, он перебежчик, дезехтир, изменник, а я действительно гехой, моим именем не только дружину, но и школу назвать можно.

— По-о-нё-о-с…

Смирнов успел увидеть скалящегося немца и желтый высверк пламени на дульце автомата. Хлюпающие удары по мокрой шинели тотчас бросили его в небытие…

Скорость мысли быстрее света. Прежде чем раскаленный металл пронзит тело, Смирнов успеет подумать: «Вот и все…» Смех вражеского солдата, автоматное пламя и что вот так подумал вернется в память Смирнова потом. Не сможет вспомнить последующие три недели. Этот отрезок времени напрочь вычеркнут из его жизни. Тягучее бредовое забытье, сменяемое проблесками сознания, — и только.

Не на деревню наткнулись тогда бойцы лейтенанта Захарова. То была окраина райцентра Кайдаково. Как только закончился бой, новоиспеченная «служба порядка» распорядилась собрать и закопать трупы красноармейцев. На работу выгнали всех жителей окраины, где проходил бой. Была среди них и Серафима Мартыновна Свиридович.

Сыпал докучливый и зябкий осенний дождь. Люди бродили по опушке, углублялись в лес, обшаривали кусты, канавы. Нашли шестерых, снесли их в одно место — в молодой березняк, где мальчишки-подростки выкопали могилу. Серафима Мартыновна, подходя к месту погребения, услышала разговор, который остановил ее, заставил сердце сжаться в горькой обиде.

— Немка тут где-то, как бы не узнала…

Говорила это мать одного из ее учеников, которая, как казалось Серафиме Мартыновне, очень благожелательно к ней относилась. Женщина обернула что-то платком, спрятала за пазуху. Серафима Мартыновна поняла — документы убитых. Женщины-матери, они с состраданием думали сейчас о матерях вот этих, которых зарывали, они не хотели, чтобы матери погибших затеряли в безвестности выношенных под сердцем, рожденных в муках кровинок, смогли когда-нибудь прийти в Кайдановский березняк, облегчающе поплакать на могильном бугорке.

Серафима Мартыновна попятилась в гущу кустов, побрела по склону холма, подставляя лицо дождевой мороси. Дождь смывал слезы, струйками сбегал за воротник. Живая, незлобивая душа ее медленно отходила. Серафима Мартыновна даже подумала: «Оно и к лучшему».

Не было за что обижаться на женщин. В молодости зналась со многими, были искренне верные подруги, но похоронила мужа, самого близкого и дорогого ей человека, — и вроде отрезала себя от мира. Единственный сын, как ни старались с мужем, вырос с нездоровой душой. Не уберегли. Видимо, чрезмерно старались, берегли больше, чем надо. Связался с жульем, получил три года. Вздумал бежать и был убит охранниками.

Из школы ее не уволили — преподавателей немецкого языка не найти и за сто верст в округе.

Школьники не любили ее не потому, что она вот такая обособленная, необщительная. Не любили язык, который она преподавала, в детской крайности считали его вражеским и потому — необязательным. Эта нелюбовь к предмету переносилась на «немку», которая владела «фашистским» языком и пыталась забить плюсквамперфектами ребячьи головы.

В сорок лет привыкнуть к одиночеству немудрено. Тягостно, обидно было, но — привыкла. А тут — война. Вовсе шарахнулись от нее — немка… Какая она немка. Белоруска по отцу, а что мать немка… Та и сама забыла об этом. Да и не все ли равно, кто ты — русская, немка, еврейка или татарка. Разве в этом достоинства человека? Слава богу, хоть товарищи из местной власти были лишены предрассудков. Поручали общественную работу, райком партии для своих сотрудников организовал кружок по изучению немецкого языка и пригласил ее руководителем. Занятия посещал даже начальник районного отделения НКВД — пожилой, очень славный и добрый человек.

Дня за два до ухода советских войск из района в ее крохотную избушку поздней ночью пришли двое. Открыла не сразу. Уж очень неспокойно было в поселке. Повылазило из каких-то щелей кулачье, распоясались ворюги. Вчера магазин райпо едва не по бревнышку раскатили. Ловили их, расстреливали прямо на улице. Откуда-то выползали новые… Открыла, когда узнала голос Степанова, начальника райотделения НКВД. Его товарищ, как она поняла, — начальник повыше Степанова.

Сперва о том о сем поговорили, после уж Степанов спросил:

— Что думаете делать, Серафима Мартыновна? Не сегодня--завтра немцы здесь будут.

— Уеду куда-нибудь, тогда уж — о том, что делать.

— Остаться не собирались?

— Не обижайте. Обо мне и без того невесть что думают.

— Я и обком партии, — Степанов, похоже, покосился на своего спутника, — совсем иного мнения. Противоположного, так сказать.

— Спасибо на добром слове, — промолвила растроганно, и глаза ее повлажнели.

— Отсюда и просьба: наберитесь мужества, останьтесь.

Серафима Мартыновна бросила на Степанова оторопелый, непонимающий взгляд.

Засиделись за полночь. Сначала разговор напугал Серафиму Мартыновну до дрожи, временами обижал даже. Один раз не стерпела, спросила в сердцах:

— Выходит, если ни родных, ни близких, то и на лобное место — как на собственное крыльцо?

— Не надо так прямолинейно, Серафима Мартыновна, — мягко сказал тот, что пришел со Степановым, но закончил мысль все же без обиняков: — Хотя и это немаловажно. Только не надо об этом. Верю — не дойдет до провала. Надежнее прикрытия, чем у вас, ни у одного человека не найти в районе.

Это-то прикрытие и оскорбляло, тревожило душу: немка, мать преступника, нелюдимая, отмежевавшаяся от всех. Жить придется не просто под косыми взглядами, но и презрительными, ненавидящими.

И все же чем дальше уходил разговор, тем ощутимее росло в ней благодарное чувство к этим людям. Она и муж, сколь могли, отдавали свои силы и знания народу. Сможет ли она быть полезной сейчас, когда на страну обрушилось величайшее бедствие? Полезной в необычной для нее, смертельно опасной роли? Убьют? Что ж, лучше такая смерть, чем от хвори в постели…

И она решилась.

Разговор заканчивали, когда стало светать.

Что ей делать?

Надо Серафиме Мартыновне поступить на работу, войти в доверие к немцам.

А дальше?

Остальное потом. Придут свои — скажут.

Пароль врезался в память до порога жизни.

…«Немка не дозналась бы…» Надо пройти и через это. Серафима Мартыновна прерывисто вздохнула. Она сидела под дождем на поваленном дереве и освобождалась от ненужных сейчас обид.

В тихом шелесте дождя послышалось что-то, что заставило насторожиться. Все еще женщины бродят? Нет. Стон это. Стон больного, измученного существа. Быстро поднялась, взобралась на пригорок. Возле коряги лежал человек в советской военной форме с треугольниками в петлицах и силился оторвать голову от земли. Кровь рассосалась по мокрой шинели большими размывами. Присела, освободила от ремня, ломая ногти, расстегнула шинельные крючки, стала рвать гимнастерку. Откуда только сила взялась — распустила до подола. Широкая заволосатевшая грудь сильного человека, три рваные кровоточащие раны (еще две не таких страшных обнаружит потом). Сбросила с себя брезентовый плащ, мужнин пиджак, стала пластать нижнюю рубашку.

На крепком, задубевшем от сырости брезентовом плаще, в котором ходила за скотиной, ездила на покос и прополку колхозного льна, утомленная до предела, приволочила Серафима Мартыновна раненого сержанта в свою избу. В те часы она забыла обо всем на свете, свойственное чистой душе человеколюбие затмило всякую осмотрительность, ею владело одно — спасти. Жизненный опыт и познания сандружинницы позволили справиться с перевязками.