— Бог не забудет добрых дел, Вячеслав, не забудет, — заулыбался Чарин.

— Ой, Петр Сергеевич, Петр Сергеевич, ты, случаем, кроме горного института духовную семинарию не окончил? По голосу — псаломщик, по словам — священник, — Доменов поморщился, — ты же атеистом был.

— Ха-ха… Даже марксистом. Как ты помнишь, Вячеслав, моя маман осталась после смерти отца моего с семью сыновьями. Я попал под влияние сосланного к нам писателя… Фамилия у него заковыристая… Магбект… Ну, почти Макбет… Не читал никогда его книг, но книги Маркса и Ленина я у него в кружке читывал. Но когда я перешел в последний класс, у меня произвели обыск. И я увидел, как моя бедная маман, которая сделала все, чтобы дать мне образование, вывести меня в господа, упала в обморок и чуть не умерла… Я решил, что маман свою люблю больше, чем революцию. И поклялся, что никогда не приму участие в бунтарстве… Ха-ха, да и ты, Вячеслав, в первой подпольной типографии на Урале работал. В профессиональных революционерах ходил! Но потом-то от рабочих защитничков так отошел, что врагом коммуноидов сделался!

Доменов покосился на двери:

— Хватит, хватит…

— Кончаю, кончаю, — успокаивающе поднял руку Чарин, — но до чего же ты нервным стал, Вячеслав, поверь в бога или в высший разум и успокоишься. Ведь ты жив остался в такой заварухе! Значит, он тебе помог. В годы гражданской и меня господин Случай убедил: кто-то есть там — наверху — всесильный! А Соколов — счастливчик, согласен с тобой. Но, может, он божий избранник, тогда и нам, и всему «Клубу горных деятелей» счастье принесет.

— Хорошо, хорошо, убедил, — Доменов нервно хлебнул из стакана и завертел серебряную ложечку в руке, — вызывай Соколова, взгляну на его документы, если они не явная «липа», устрою его в трест.

— А я его уже вызвал. Он в приемной ждет, — Чарин склонил голову: победителей, мол, не судят.

— Ого! — выдохнул Доменов. — Самонадеян ты, Петр Сергеевич, самонадеян. Как бы эта самоуверенность не подвела нас. Ладно, ладно, приглашай своего божьего избранника. Только хотелось бы услышать: для кого ты так расстарался: для организации, для Соколова или для его женушки? Богини?

Чарин загадочно улыбнулся:

— Бог троицу любит, Вячеслав, троицу… Да, о главном чуть не забыл, — спохватился Чарин, — рановато для склероза, но…

— Неужели Соколов еще не самое важное? Что еще? — помрачнел Доменов.

— Да перестань ты нервничать, Вячеслав. Это приятное для тебя… Пальчинский просил передать от имени организации семь тысяч рублей. Распредели деньги сам, как и те, предыдущие… десять тысчонок, которые тебе передали…

— Не здесь, не здесь, — заволновался Доменов, — не в кабинете.

— Разумеется, разумеется. Вечером встретимся. И я тебе передам портфель, — успокоил Чарин. — Но к врачу ты должен все-таки обратиться. Ты уже стен боишься… Так я приглашаю Соколова?..

Доменов откинулся на стул, как после многочасового труда.

— Приглашай, приглашай своего Соколова…

Впервые Чарин увидел Соколова в Ленинграде.

После долгой отлучки — пришлось работать в Москве — Чарин заскучал по своей питерской квартире. Поспешил на берега Невы. Но, оказалось, и в собственном трехкомнатном мирке, обставленном дорогой и удобной мебелью, бывает нестерпимо тоскливо. Семейная жизнь не сложилась, одиночество давило, особенно в пасмурные дни. Карты и женщины — только они могли развеять его меланхолию. И Чарина неодолимо потянуло в игорный клуб возле Михайловского манежа. Игроком Чарин был давним, азартным.

Игорный клуб нравился ему, хотя новые власти называли клуб притоном, «проклятым пережитком прошлого». Но ведь и он, Чарин, был частичкой этого прошлого, а оно для него не было проклятым.

Проигрывать Чарин не любил, но проигрыши его не угнетали. Деньги у него водились, остались кое-какие золотые безделушки от прошлой жизни.

К тому же он уже четыре года подряд получал в Госбанке около Фонтанки ежегодно по сто английских фунтов, а это — не шутка! — тысяча рублей золотом!

Получал из Лондона, от господина Бененсона, бывшего до революции главой отделения «Ленагольдфильдс» в России и одновременно председателем правления Русско-английского банка.

Друзьям и тем, кто интересовался, Чарин рассказывал, что Бененсон в 1918 году торопился выехать из России, ему были необходимы наличные деньги. А Чарин служил у Бененсона верой и правдой пять лет. И кое-что сумел скопить. Он выручил своего шефа, ссудил пять тысяч рублей. Золотом. Бененсон человек слова, к тому же — за границей денежки будут целей. И проценты пойдут.

В подтверждение Чарин показывал расписку Бененсона с обязательством выплатить долг по первому требованию.

Когда деньги понадобились, Чарин написал в Лондон, и Бененсон аккуратно, частями, стал возвращать долг.

Со временем Чарин сам поверил в это. Даже себе старался не напоминать, что он продолжает служить у Бененсона, отстаивая его интересы в СовРоссии, тайно добиваясь сдачи Ленских приисков в концессию «Ленагольдфильдс». А теперь Чарин пытался сделать Бененсона продавцом всей русской платины за рубежом. Он представил его Совету народного хозяйства как человека делового, авторитетного в кругах капиталистов, с широкими связями в Европе и Америке.

И Бененсон возвращал не долг, а платил жалованье Чарину. Расписка же была заранее заготовленной ширмой, ограждающей Чарина от подозрений.

Чарин достал из домашнего сейфа, вделанного в стену за книжными полками, которые легко отодвигались, крупную сумму и направился в игорный дом.

Он всегда вначале осматривался, приглядывался к ставкам, к тем, кто играет, уходил от столов, где видел шулеров. А он знал их в лицо, но не выдавал, за это они оказывали ему определенные услуги, связывая с преступным миром, когда необходимо было сбыть золотишко или платину, попадавшие иногда в руки Чарину.

Его внимание привлек страстный игрок. Он явно рисковал, ставил на одну карту.

«Трусы в карты не играют», — одобрительно отметил Чарин.

Сразу было заметно, что азартный картежник — бывший офицер. Выправка — позавидуешь! Сидит, как в седле. Спина прямая, голова гордо поднята. Английский френч — не первый год на плечах, но ни пятнышка. Накладные карманы не оттопыриваются, лишь один из четырех, на правом боку, несколько перегружен, что-то тяжелое лежит. Сапоги модные — до самого колена! — начищены до блеска. Аккуратист.

Чарин был неравнодушен к таким офицерам. Он когда-то мечтал о военной карьере, да не приняли его в кадетский корпус, куда в основном зачислялись дворянские сынки да потомки кадровых военных.

Чарин стал следить за этим игроком, мысленно окрестив его Офицером.

С виду нуждающийся. Значит, не свои деньги ставит, стремится выиграть во что бы то ни стало. А может, игрок с рождения? Глаза горят. Карту заносит с размаху. Саблю бы ему вместо карты червонной. Стол бы разрубил с одного маху! Иной раз проведет по голове рукой, словно кудри свои смоляные, непокорные хочет пригладить.

А природа черной краски на кудри не пожалела. И вообще, видна аристократическая порода.

Чарин подсел к офицеру. Включился в игру.

Офицер внимательно посмотрел на него:

— Извините, мы с вами в кадетском не сталкивались?..

Чарину польстило, что его принимают за выпускника кадетского корпуса: всего-то в России было двадцать восемь таких училищ.

Чарин вздохнул:

— Нет. К сожалению, я не попал в кадетский… Не приняли…

— Виноват, обознался, — офицер еще раз внимательно вгляделся в Чарина. — Но вы поразительно похожи на моего однокашника, князя Воронцова.

О, как было приятно услышать это Чарину, он так мечтал сравняться в свое время с сильными мира сего, завидовал всем князьям, графам, баронам, которым титулы и деньги доставались с рождения, и они без труда оказывались в кругу избранных. И хотя революция их лишила всего, многих вымела за границу, Чарин не отказался бы и сейчас от княжеского звания.