Какое там расстояние! Вот он, вот — она, в двух шагах. Стиснуть — пуговки от лифчика отлетят, косточки запохрустывают. Начнет вывертываться — можно и успокоить: за нежное горлышко. Только утонченной натуре Мидюшко было противно опускаться до положения своих опричников. Он любил тех женщин, которые сами обнимают, а не тех, которые норовят царапаться и вывертываются из объятий.
Фрося не имела охоты до его объятий. Был у дивчины сердечный дружочек, за которого она — хоть на плаху и знать о котором господину Мидюшко ни в коем случае не следует.
А вот Алеша Корепанов, мил-дружок, о господине Мидюшко знал. От одной мысли, что тот бывает на маслозаводе и пялит глаза на Фросю, Алеша становился сам не свой. «Я убью его!» — горел он жуткой ревностью. Но партизанскому отряду в данный момент нужен был не труп Мидюшко, нужно было масло — лекарство из лекарств для раненых.
Не сдержался Алеша Корепанов. После очередной поездки к тайнику, куда помощница Фроси пятнадцатилетняя Паня Лебеденко относила масло, он доложил: «Был в Шляговке, ликвидировал изменника Мидюшко. За самовольство готов идти под суд».
Но Мидюшко через два дня после своего убийства, бритый, в глаженом мундире, снова был у Фроси.
Прохор Савватеевич — не мальчик, тридцать пять стукнуло.
Враз разобрался, что с Фросей. В те разы встречала с тихой вежливой улыбкой, а сегодня… Так смотрят на живого черта или вставшего из гроба покойника. Выходит, знала, кто и кого убивал.
Прохор Савватеевич слишком сильно любил себя, чтобы после этой догадки видеть во Фросе сбитые сливки. За нежное горлышко бы сейчас. Пальчиками. Покрепче. Полюбоваться, как прекрасные девичьи глазки станут вылезать из орбит.
Но он умел владеть собой. Поболтал, учтиво раскланялся. С дороги все же, пора и на покой.
…Представляющий команду тайной полевой полиции при 624-м казачьем батальоне молодой силезец — пучеглазый, с бородавкой в ноздре, Альфред Марле, отвратительно улыбаясь, сказал:
— Я подозревал, что маслобойка работает не только на благо великой Германии. Выжидал, к тебе присматривался, господин Мидюшко. Очень хотелось знать: зачем шляется туда этот русский? Ты пришел ко мне — и нет теперь подозрений. Иначе висеть бы тебе на березе вместе с девкой.
Мидюшко негодовал. Пока добрался до своего жилья, раскалился добела. Малейшее унижение для него — нож острый, а этот фельдфебелишко паршивый… «Ты, тебе, шляется…» Скотина…
Но Прохор Савватеевич и себя по головке не гладил. Чистоплюй чертов! Все чужими руками хочешь. Почему не пристрелил этих маслоделок? Не пыхтел бы сейчас.
Оглянулся. Дубень — на расстоянии вытянутой руки, шагнул пошире — и рядом. Сказал с готовностью:
— Прикажите — вернусь. Могу и фельдфебеля заодно.
«Ого, даже мысли читаешь, Нил-Крокодил? Не такой уж ты дурак, оказывается». Мидюшко хмыкнул криво и не ответил нукеру.
Вспомнит об этом Мидюшко, когда дело дойдет до казни. Предпочтет все же белые перчатки.
36
Молодой чекист Саша Ковалев знал, что такое физическая измотанность. Институт он кончал в несытые послевоенные годы, разгрузка железнодорожных платформ и вагонов была для него одним из основных источников приобретения средств на дополнительный кусок хлеба — чтобы держали, не подкашивались ноги; на починку обуви — чтобы было во что сунуть эти ноги. Ночами, до перелома спины, выгребал уголь, скидывал доски, песок и щебенку, скатывал неподъемные, пропитанные лесосплавной водой бревна.
Знал усталость и от умственного напряжения. Хотелось ясных, весомых знаний. Проникнуть в их глубину мешали «хвосты», прижатые бревнами, застрявшие в песке и гравии. Вытягивая «хвосты», набивал мозоли в извилинах.
Но, оказывается, есть еще один вид утомления. Моральное, духовное? Формулировки ему Ковалев не находил. Все дни пребывания в Минске ощущал непривычную, обжигающую изнуренность. Признаки этого явления возникли, кажется, после чтения документов тайной полевой полиции. Нет, не хлопался, как красная девица, в обморок — отдавался работе по двенадцать — четырнадцать часов в сутки, памятью и карандашом фиксировал результаты натужного труда, не терял способности разбирать, исследовать, оценивать изучаемые материалы, сводить их в своеобразные аналекты по смыслу, направлению, значимости. Но уставал и не знал названия этой усталости. Снять ее можно было только переменой труда, но его, иного труда, пока не было. А тот, что был, давил и давил.
«…Кардаш Иван Брониславович. 1919 года рождения. Белорус. Образование высшее медицинское…»
От чтения показаний только его одного никакая психика не выдержит.
«Я работал старшим государственным санитарным инспектором облздравотдела и в августе — сентябре 1944 года в составе областной комиссии по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков и их пособников, участвовал в обследовании захоронений советских граждан, уничтоженных гитлеровцами в районе Витебска.
На окраине города, на территории бывшего 5-го железнодорожного полка, обнаружены и обследованы около 400 мест захоронения. Они ничем не выделялись на местности — распаханы, засеяны травой. Работали мы около двух месяцев. Найденные могилы представляли собой ямы размером десять на пятнадцать метров и глубиной пять метров, семь на восемь метров и глубиной до четырех метров. Были и поменьше: три на два метра. Наиболее мелкие учету не поддавались.
Для определения глубины могилы сбоку ее отрывались шахты до нижнего слоя трупов. Если осматривалась большая могила, таких шахт отрывалось две и больше — с разных сторон.
Жертвы располагались в несколько слоев, в зависимости от глубины могилы. Подсчитав их количество в верхнем слое и количество таких слоев, мы определяли общее количество трупов в захоронении.
Члены комиссии, и я в том числе, осматривали трупы верхних слоев и выборочно — расположенные ниже. В подавляющем большинстве были захоронены мужчины 20—30 лет, одетые в советскую военную форму. У многих жертв кисти рук связаны за спиной веревками, проволокой и даже колючей проволокой. Были трупы и в гражданской одежде. Установить их точное количество не было возможности, во всяком случае — несколько тысяч. В основном это женщины в возрасте до 30 лет, подростки и малолетние дети.
На трупах обнаружены повреждения костей черепа, причиненные тупыми предметами, и пулевые раны, причем входные отверстия — в спину и в затылок. У трупов отсутствовала подкожно-жировая клетчатка, что свидетельствовало о крайней степени истощения жертв. Помню, что в одной большой яме находились трупы советских военнопленных, имевших прижизненные ранения: были хорошо видны перевязки из бинтов, металлические шины на местах переломов.
Как правило, в первом-втором рядах трупы были высохшие, а глубже — покрыты плесенью, цвет мышц красно-зеленоватый. Давность захоронений от четырех месяцев до четырех лет.
Комиссия пришла к выводу, что на территории лагеря погребено не менее 80 тысяч человек…»
Ковалев достал папиросу. Покручивая ее в пальцах, он собирался встать, чтобы выйти на перекур, но следом за показаниями доктора Ивана Кардаша шли показания жителей Витебщины о бесчинствах карателей. Не записывая, пробежался по строчкам:
«Зимой сорок второго в деревне Сморгонь собрали все население и отправили в деревню Прудино Домниковского сельсовета. Четыре дня держали в холодном сарае, потом вывели к яме, где уже были трупы. Сверху я заметила детей двух и трех лет… Стали стрелять, я упала. Легко раненная, в сумерках выбралась из ямы и ушла к партизанам — в бригаду Марченко…»
«В марте 1943 года жителей деревни Щухвоста согнали в два сарая и сожгли…»
«В колхозе «Вторая пятилетка» стреляли в комсомолку Клавдию Загрещенко, семнадцати лет. Выкололи ей глаза, выломали руки… Убили ее братьев, пятнадцатилетнего Николая и четырнадцатилетнего Василия. Застрелили и двухлетнюю сестренку Марусю…»
«В колхозе «Красный двор» расстреляли 41 человека, среди них Москалевы: Марк — 81 год, Мария — 76 лет. Убита семья Грищенко: Татьяна — 35 лет, Галя — 10 лет, Миша — 8 лет, Гена — 7 лет, Леня — 6 лет, Володя — 4 года…»
«В деревне Марковичи Николаевского сельсовета начальник полиции Станкевич Адам Адамович лично расстрелял жену коммуниста Чжан-Ван фу Варвару. Всего в этом сельсовете расстреляно, сожжено и замучено 607 человек…»
