Суть распоряжения стала ясна, когда дочитал его до конца.

На серединном Урале со времен Демидова расположено множество больших и малых металлургических заводов. Металлообработка и машиностроение на первых порах старались прижиматься к ним поближе. Это было выгодно. Да и сам Демидов такую выгоду соблюдал, привязываясь домнами к рудной базе, не считаясь особенно с транспортом, потому что пользовался в основном конской тягой да водными путями. Более позднее железнодорожное строительство прошло через крупные промышленные центры. Старые заводы зачастую оставались на отшибе. Они в свою очередь привязывались к основной дороге подъездными путями, которые сами же строили, благо денег на двух-трех, редко — десятикилометровую ветку наскрести было можно.

Главное же заключалось в том, что продукция этих старых заводов, невеликая по объему, часто была незаменимой: кто не знает демидовской меди, стали или чистого железа, которое уже два века не берет ржа? Груженые вагоны с продукцией этих предприятий выталкивались по подъездным путям на главную дорогу и ждали, когда их захватит по пути проходящий маршрут или сборный поезд. В условиях военного времени продукция этих заводов сразу попала в стратегический список: ее следовало незамедлительно отправлять в адрес потребителей.

В полученном распоряжении был и пункт, который прямо касался оперативников на станции Свердловск-Сортировочный.

В шестидесяти километрах от Свердловска находился Пригорнский металлургический завод, построенный еще в Петровскую эпоху. С первых же дней войны он наладил литье стальных минометных труб, которые отправлялись через станцию Пригорнскую, стоящую на главной магистрали, до Свердловска-Сортировочного и далее — до конечного пункта назначения, минометного завода в Сибири. Федору Григорьеву предписывалось откомандировать на Пригорнскую постоянного представителя с особыми полномочиями: вагоны с трубами, поданные заводом на станцию, должны незамедлительно отправляться по назначению с первым же проходящим поездом, даже если им окажется пассажирский экспресс.

Приказы не обсуждаются.

К вечеру в Пригорнскую для выполнения этой задачи выехал младший лейтенант Юрий Паклин.

Прошло еще четыре дня, уехали в командировки Колмаков и Бадьин. Федор остался в оперпункте один. До этого в кухонке-дежурке сидели по очереди, так как оперпункт был обязан работать круглосуточно. Что делать?

Федор задумался. Решился позвонить Иванченко и попросил его найти где-нибудь сносный топчан. Иванченко даже не стал спрашивать, для чего Григорьеву понадобилась эта мебель. К вечеру по распоряжению начальника станции в оперпункт доставили, за неимением другого, кровать с облезлыми никелированными спинками неимоверной высоты, украшенными ослепительно блестевшими шарами. К спальному агрегату был приложен матрац, сенная подушка и серое суконное одеяло. Федор только покачал головой.

Решил все-таки поблагодарить начальника:

— Спасибо, Николай Семенович, за посылочку. Вот и я, как вы, устроился, — сообщил ему.

— А у нас, на Сортировке, так и положено, — хохотнул невесело в трубку Иванченко, спросил еще: — А чайником-то обзавелся?

— Придется, наверное.

Через два дня вернулся из командировки Виталий Бадьин. Федор воспользовался этим, съездил в городок чекистов и привез из дома белье, полотенце, прибор для бритья и складное зеркальце.

Не забыл и чайник с кружкой.

Федор наблюдал, какие отчаянные усилия предпринимает Николай Семенович Иванченко для ускорения переформировки поездов, чтобы увеличить пропускную способность вверенной ему сортировочной станции. И вглядываясь, понимал, как трудно ему достичь желаемого результата. Заметное улучшение работы тут же сводилось на нет все нарастающим потоком грузов. Если в первые дни войны наиболее важные поезда — воинские эшелоны с людьми, с военной техникой и боеприпасами, с продовольствием для действующей армии и народнохозяйственными грузами для европейской части страны — все это устремлялось главным образом в одну сторону, на Запад, то уже через месяц навстречу этому потоку двинулся другой, не менее важный — эшелоны с демонтированным заводским оборудованием, которые предписывалось пропускать незамедлительно, так как его уже ждали подготовленные цехи, в которых это оборудование требовалось установить в намеченные правительством сроки и начать выпуск военной продукции для фронта. А если прибавить к этому санитарные поезда и эшелоны беженцев, которые хоть и миновали, как правило, Сортировку, но занимали свое место в графиках, а значит — и задерживали продвижение других поездов, то можно понять, в каком судорожном состоянии находилась сортировочная станция. Более того, именно в это время, когда гитлеровская армия продолжала оккупацию советской территории, появилось новое неприятное обстоятельство: на станцию стали поступать уведомления о приостановке до особого распоряжения грузов, пунктами назначения которых оказывались районы, захваченные агрессором. Грузы останавливались, а когда последует «особое распоряжение», никому, в том числе и Федору Григорьеву, не было известно. Началось это с десятка вагонов, но они накапливались, пришло время, и счет пошел на сотни. Вагоны расталкивали по заброшенным тупикам сначала рядом, потом по соседним станциям, толкали всюду, куда было возможно. В двадцати километрах от Свердловска, на обширной елани посреди леса, на слабенькой балластной подушке в срочном порядке стали выкладывать вагонный отстойник с пятнадцатью двухкилометровыми тупиками в ряд: огромный приют груженых вагонов, лишившихся конечных адресов… В этих вагонах сосредоточились огромные ценности, требующие соответствующей охраны. Организовать ее стало тоже заботой сотрудников оперативного пункта.

И все это в добавление к основной оперативной задаче: ни в коей мере не ослаблять контрразведывательной работы.

Федор Григорьев не заглядывал домой по нескольку дней подряд, так как все чаще оставался в оперативном пункте один. Его сотрудники не вылезали из командировок. Работали с молчаливым упорством.

А с фронтов не приходило ободряющих сообщений. Напротив, каждое утро, прослушав по радио военные сводки, Федор подходил к карте, которую повесил в своем кабинете, и вглядывался в извилистый контур флажков, отмечающих линию фронта. Кривая линия явно выпирала в сторону Москвы. Да и без сводок ему было понятно, что положение там становится угрожающим: на дороге все больше появлялось эшелонов, в которых везли оборудование с подмосковных и столичных заводов, среди эвакуированных все больше становилось москвичей.

В эти дни Федор с особым вниманием присматривался к людям. Несхожие по характеру, они и проявляли себя по-разному. Одни с преувеличенной бодростью, скорее для самоуспокоения, говорили о скором наступлении, объясняя столь значительное отступление глубоко продуманным стратегическим планом, другие, как правило, постарше, с особой сосредоточенностью ушли в работу. Однажды Федор заглянул в свой бывший цех в вагонном депо глубокой ночью и с радостным удивлением увидел на рабочих местах всю дневную смену.

За тысячи километров отсюда в огне боев бессонно стоял фронт. Тыл тоже не спал.

И еще Федор заметил, что изменилось его начальство. За два довоенных года у него сложилось определенное, казалось, окончательное мнение об Ухове и Славине. Он, дисциплинированный по натуре, никогда не испытывал груза условностей военной дисциплины, обязывающей к неукоснительному подчинению приказам и распоряжениям старших. Это вошло в характер Федора еще со времени службы в армии, стало привычкой. В Иване Алексеевиче Ухове и Павле Ивановиче Славине он видел старших товарищей, умудренных знанием жизни и, наверное, поэтому обладающих какой-то особой человеческой зоркостью, позволяющей им правильно понимать и оценивать поступки людей. Они были и строги, и деликатны одновременно, их рассудительность, не просто холодная, а порой — беспощадная, никогда не мешала их душевной щедрости и доброжелательному вниманию к каждому. Федор почти с мальчишеским удивлением смотрел на них в минуты такого проявления, завидуя им, как это бывало в детстве и юности при встрече с людьми, которые тот же мир, что окружает тебя, видели неизмеримо шире и дальше.