Снова взмах царской руки, и настает черед следующего акта драмы.

  Князь-кесарь Федор Юрьевич Ромодановский, как всегда в пьянейшем виде, запинаясь и срыгивая, прочел приговор, и на эшафот потянули первую жертву - стольника Пушкина. Его участь была самой легкой. Палач быстро обезглавил его и скинул отрубленную голову в большую корзину подле плахи. Следом вытащили Цыклера, он, как и Соковнин, был приговорен к четвертованию.

  Толпа москвичей ахнула. Цыклера прижали к плахе и опытный палач, двумя ударами топора отсек бывшему полковнику обе руки. Казненный задергался, на него навалились подпалачики, а сам мастер отрубил ему ноги. Кровь, хлеставшая из тела Цыклера, стекала на помост и сквозь щели, ручейками струилась на тело Милославского. Помощники палача подобрали отрубленные конечности и скинули их в корзину поверх головы Пушкина. Следом, такая же участь постигла и Соковнина.

  Петр Первый, царь и самодержец российский, проснулся. Опять этот раз за разом повторяющийся сон. Были и более страшные дела в его жизни, но почему-то, снится именно казнь в Преображенском. Проклятый Иван Милославский и с того света заставляет себя бояться. Тварь!

  Царь вытер покрывалом пот со лба и встал. Он подошел к зеркалу, зажег пару свечей и посмотрел на себя. Рот искривлен, из него некрасиво стекает слюна, губы трясутся, и глаза на выкате. Высокий сутулый человек в ночи и если бы кто-то мог его сейчас видеть, то вряд ли признал бы в нем повелителя миллионов людей.

  "Опять нервные судороги. Всю жизнь они мучают меня", - подумал царь, рукавом ночной рубашки смахнул слюну, повернулся к висящей в углу иконе и спросил:

  - За что, Господи?

  Как всегда, ответа не последовало. Однако привычный вид походной иконы успокоил его. Он подсел к столу, на котором лежали стопки не разобранных с вечера бумаг. Царь попытался настроиться на рабочий лад, и начал по очереди просматривать их.

  Сплошные проблемы: жалобы, просьбы и прошения. Все то же самое, что и всегда. Крестьяне бегут, чиновники воруют, бояре недовольны, солдаты мрут от болезней и бескормицы, а реформы стоят на месте и саботируются. Как же медленно все изменяется, и насколько проще европейским королям: народ тих, все работают, и никто не выказывает упрямства и возмущения. То ли дело дикая Русь, в которой волей Господа он правитель. Самодержец снова на мгновение вернулся в прошлое и вспомнил казнь стрельцов, даже перед смертью чувствующих себя правыми. Особенно, запомнился тот кряжистый седовласый стрелец, который подошел к плахе и спокойно сказал: "Отойди Государь, я здесь лягу". Упрямцы и бунтовщики, которые держатся за свою русскость и постоянно тыкают его примерами из времен царя Ивана Четвертого Грозного, который реформировал страну, но на свой лад, а не на западный. Кругом измена, все эти Куракины, Пушкины, Голицыны, Черкасские, так и жаждут его смерти. Каждый хвалится родством, если не с Рюриковичами, так с Гедиминовичами. Не то, что в прекрасной Вене или спокойной Пруссии, которую Петр посетил с посольством как раз после казни полковника Цыклера.

  Опять этот полковник вспомнился. Снова возврат в прошлое, которое не хочется вспоминать. Цыклер подговаривал стрельцов Стремянного полка к бунту, да еще и поддержкой донских казаков заручился. Обещался им вернуть времена Разинские. Подлый раб! Против помазанника божьего восстать хотел, да не вышло у него ничего.

  Боже, сколько же врагов у самодержавия российского. Смерть им всем, изменщикам!

  Петр принялся опять просматривать документы: бегство солдат, бегство рабочих, и опять бегство крестьян. И почти у всех одна дорога - в степи, на Дон.

  "Хватит терпеть вольницу, - решил царь. - Пока есть время между сражениями с Карлусом Шведским, надо задавить казаков, да беглых холопов на стройки и поля вернуть".

  Отбросив бумаги в сторону, он крикнул:

  - Алешка, бегом сюда!

  Потирая заспанные глаза, в комнату вбежал царский секретарь, Алексей Макаров.

  - Звал, государь? - спросил Алешка.

  - Спишь каналья, а государь работает!? Садись, указ писать будем.

  Алешка присел за стол, приготовил письменные принадлежности и бумагу, повернулся к царю и спросил:

  - О чем писать, государь?

  - Указ на имя князя Долгорукого Юрия Владимировича, о поимке беглых людишек на Дону.

  Десятый день в новом теле. Чувствую себя просто превосходно. Про Богданова и старую личность Никифора Булавина стараюсь не вспоминать. Они - это я, и точка. Хотя первые пару дней, суть парня пыталась выделиться и поступить по-своему, ведь ему всего тринадцать лет, и хочется погулять, на реку сгонять или на резвом жеребчике в степь выехать. Однако тот час же вступал противовес, Иван Михайлович, уверенный в том, что нельзя бездумно тратить драгоценное время, которое можно использовать с толком. В итоге, как говорится, побеждала дружба. Я успевал, и с друзьями побегать, и в доме посидеть. В основном возился с отцовскими пистолетами и к грамоте старославянской привыкал, листал единственную книгу в доме "Малый Часослов" и читал все подряд. Хорошо еще, что Никифор умел читать и писать, хоть и плохо, по меркам далекого будущего, но с навыками Богданова, его уровень рос на глазах.

  Что еще было необычного, и чем я опасался выделиться из окружающей меня среды, это язык. Говор донских казаков сильно отличался от того, к чему привык Иван Михайлович, опять же многие термины и старые слова, которые в его время давным-давно вышли из употребления, здесь использовались во всю. Но ничего, проблема решилась сама собой, и все сгладилось достаточно быстро. Например, я говорил сказочник, а язык произносил бахарь. Пришла Галькина подруга Настена, а я, односумкой ее назвал. И так во всем. Поляк - лях. Бархат - аксамит. Добыча - дуван. Французы - фрязи. Турецкий - турский. Лодка - бабайка. Шалаш - букан. Кошелек - киса и так далее.

  Встал сегодня, как обычно Никифор просыпался, то есть с первыми петухами. Бока вылеживать было некогда, вместе с работниками до самого полудня на сенокосе траву ворошил. Зима придет, спрашивать не станет, чей ты сын и кто ты есть, и у казаков, по крайней мере, у тех, кого я пока видел, закон стародавний - не поработал, не поел.

  На обед вернулись в городок, покосы совсем рядом, и здесь я застал следующую картину. На площади около тридцати местных казаков, одеты все как обычно, видимо, тоже только что с полей. Они стоят у приказной избы, невысокого строения, в котором решались все вопросы городской общины. На крыльце стоит батя, одет как всегда хорошо и нарядно, в синей шелковой рубахе, и перетянутых красным кушаком новых шароварах. Перед ним четверо мужиков лет под тридцать, по виду бурлаки с Дона, мощные плечи, до черноты загоревшие лица, выцветшая прохудившаяся одежонка и лапти на ногах.

  Так я увидел один из этапов превращения крестьянина в казака. Это только в беллетристике советского периода можно было встретить обычный сюжет, где приходит беглый холоп на Дон, и степная вольница его тут же в свои ряды принимает. Нет уж, в жизни все несколько иначе. Система работала по отработанной схеме, которой было не менее трехсот лет, и сбоев почти не давала.

  Первый этап. Беглый крестьянин приходил на землю казаков и его ставили перед выбором, уйти или стать бурлаком на Дону и впадающих в него реках. Как правило, мужик соглашался таскать баржи, лодки и струги, входил в рабочую бригаду, и пару лет трудился изо всех своих сил. За это время он в подробностях узнавал о жизни казаков, перенимал обычаи, речь и проникался вольным духом.

  Затем, если он желал продолжить свой подъем вверх, по рекомендации артельного и пары старожил, бурлак направлялся в батраки к одному из зажиточных казаков. Это был второй этап, который опять таки длился не менее пары лет. Человек вливался в общину, мог жениться, получал некоторые средства на житье-бытье, и обзаводился знакомствами.