— Но ведь они помещены в наше время, — говорит Ральф и зачитывает мне даты: 31 января 2003 года, 30 апреля 2003 года, 3 мая 2003 года… Спустя 60 лет люди все еще вспоминают о своих погибших родственниках.
— Тебе кажется странным то, что кто-то помещает объявление в газете о своем отце, погибшем на войне?
— В какой-то степени, да, — говорит мой мальчик. — Зачем они это делают?
Не знаю, должна ли я ему это объяснять. Эти люди полагают, что мертвых обманули дважды. Вначале те, кто послал их на войну, затем другие, которые забыли про них после войны.
Но я не говорю этого моему мальчику. Он также не проявляет к этому особого интереса, он вновь водит пальцем по карте России, пока не утыкается в Харьков.
— Там тоже была кровавая бойня, — говорю я и рисую овал вокруг города, там была битва в окружении.
— Твой дед с первого дня войны с Россией вел дневник, — говорю я. — Если тебя это интересует, то ты можешь почитать его.
Нет, его это не интересует.
— Для чего ты все это делаешь? — спрашивает он вдруг. Иначе говоря, следует это понимать так: если тебе скучно на пенсии, то найди себе занятие более разумное, чем эта проклятая война.
— Потому, что это мой отец, — говорю я. — Кто-то же должен позаботиться о нем.
— В школе мы проходили Вольфганга Борхерта, [47]— вдруг вспоминает он.
— И тебе не жаль было бедного Бекманна? [48]
На это он не находит, что ответить, и молчит.
Тем первым, которые вернулись с войны и об этом написали, еще верили, в частности Вольфгангу Борхерту и Генриху Бёллю. Но затем миллионы солдат ушли в безвестность, целая армия в серых шинелях была объявлена бандой разбойников, с которой никто не хотел иметь ничего общего.
Я начинаю волноваться, и он замечает это. Я рассказываю о демонстрациях, которые организовывались, когда он был еще совсем маленьким мальчиком. Тысячи людей проходили в колоннах по городу и несли плакаты с надписью «Солдаты — убийцы». Мой отец был убийцей? Мой сын тоже убийца? Я не могу так просто уйти от этой темы.
— Вам уже приходилось стрелять в людей в Косово? — спрашиваю я его.
— Только для острастки в воздух, — говорит он.
— Но ведь могло так статься, что вам пришлось бы стрелять. Тогда вас бы тоже встретили плакатами «Солдаты — убийцы».
Ральф видит это по-другому. Он частичка армии в защиту мира, которая старается приносить только пользу в отличие от вермахта, где был его дед.
— Мы там находимся для того, чтобы людям в Косово стало так же хорошо, как и тем, кто живет в Западной Европе. — Так говорит он и идет на кухню, чтобы принести еды. Он оставляет меня наедине с моими плакатами.
— Что в том плохого, когда человек интересуется судьбой своего отца? — задумываюсь я. — Как им удалось добиться того, что мы отвыкли думать об этом?
Держа в руке бутерброд с сыром, Ральф возвращается в комнату.
— Ты больше занята мыслями о моем деде, чем о моем отце, — говорит он.
Мне становится вдруг страшно. Ведь он, действительно, прав, мой мальчик. О своем умершем муже я едва ли вдумываюсь, а мой отец становится мне с каждым днем все ближе.
— Твой отец перевернулся бы в гробу, узнав, что ты пошел в бундесвер, — говорю я. — И притом ты сделал это добровольно, отправившись на военную службу за границу!
— Немецкие солдаты достаточно долго побыли за границей, — сказал бы твой отец.
— Был ли он пацифистом? — хочет знать Ральф.
Когда в пятидесятые годы была введена воинская повинность, то он хотел уехать из Германии, но вынужден был констатировать, что все страны, куда он собирался выехать, также имели солдат. Тогда он предпочел остаться.
— Ты никогда не говорила с ним о моем деде? — спрашивает мой мальчик.
— Фашистский вермахт был для него исчадием ада, он тотчас же выбежал бы из комнаты, если бы я начала говорить на эту тему. Твой отец, впрочем, тоже шагал по улицам с плакатом о солдатах-убийцах.
Ральф подходит ко мне совсем близко и осторожно берет меня за руку. Ему кажется, что он нашел объяснение, почему меня так притягивает эта тема.
— Многие годы ты не могла заниматься судьбой своего отца, потому что так хотел твой муж, — говорит он. — А теперь ты одна и наверстываешь упущенное.
— Надо найти время и вновь сходить на лесное кладбище, — приходит мне в голову. Уход за могилой осуществляет кладбищенский персонал, и за это он получает сполна. На могильной плите написано:
Эберхард Ланге,
родился 5 сентября 1934 года, умер 17 сентября 1993 года
Могила поддерживается в хорошем состоянии. На плите нет надписи «Рак легкого», нет там и изречения из библии.
— Продолжай заниматься этим, мама, — говорит Ральф. — Кто-то же должен заботиться о нем.
Когда мы бежали из Смоленска, то у нас была морока с тремя пленными, которых нам передали кавалеристы. Те были в плачевном состоянии, едва передвигались и в любой момент могли просто-напросто свалиться в первую же попавшуюся канаву. Поскольку у нас почти не осталось лошадей и повозок, а казаки наступали буквально на пятки, то наш капрал не нашел лучшего решения, как только пристрелить их. Он приказал это сделать мне, но мне стало дурно при виде этих несчастных парней. Среди большой группы людей, как в нашем отряде, всегда найдутся те, кто в охотку выполняют подобные приказания. Так было и на этот раз. Вечером капрал отвел меня в сторону и наглядно разъяснил, что убийство пленных было необходимым. Если бы этого не произошло, то они выдали бы наседавшим казакам маршрут нашего движения, а, может быть, и сами схватились бы за оружие, чтобы нас уничтожить. Я прислушался к его словам и пообещал впредь вести себя подобающим образом.
Дневник вестфальца, 1812 год
Во время приема пищи фельдфебель вручил им билеты на отпускной поезд, который должен был отбыть 24 апреля с вокзала в Вязьме. После обеда они отправились пешком в сторону шоссе. Там им встретился военный грузовик, который высадил их еще до наступления темноты у одного из бараков вблизи вокзала.
До полуночи они находились в нем вместе с другими солдатами, у всех у них была одна и та же цель. Никто даже словом не обмолвился о том, что пережил на фронте. Они говорили о своих женах и хороших немецких кроватях с пуховыми перинами. Подходили все новые отпускники, и в полночь барак был уже переполнен. Роберт Розен не участвовал в беседах. Приткнувшись в полусне в углу, он видел, как Эрика в весеннем платье шла по саду, затем он увидел ее обнаженной и почувствовал, как кровь прилила к голове. 22-летний солдат впервые ехал к женщине, чтобы отпраздновать с ней свадьбу. Чтобы никто не задавал ему двусмысленных вопросов, он сделал вид, что спит.
Им немного помешала воздушная тревога, объявленная в час ночи, но никаких бомб не было. Один из унтер-офицеров из Любека сказал, тем не менее, по поводу завывших сирен следующее:
— Вам всем хорошо, вы едете к вашим женам, я же отправляюсь на кладбище.
Виновниками вновь были англичане, которые подвергли Любек бомбардировке в ночь на Вербное воскресенье. Именно Любек стал их целью. Город, не имевший военного значения, центр древних ганзейских связей со своими старинными средневековыми домами, семью городскими башнями и знаменитыми въездными воротами. Именно Любек.
После того, как унтер-офицер выговорился, описав гигантский пожар в Любеке, случившийся как раз в Вербное воскресенье, он покинул барак и посетил военный бордель на другой стороне улицы. По его словам, теперь ему было все равно, ведь его жена не пережила это Вербное воскресенье.
На рассвете к вокзалу подполз локомотив, шипя паром и лязгая железом. За ним следовали семь пассажирских вагонов, в последнем из них был оборудован передвижной госпиталь с двухъярусными койками. В этом вагоне были также и медсестры, которые выглядели в своих белых халатах и чепчиках, украшенных красным крестом, подобно цветам ветреницы, растущим среди сорняков. Раненые первыми занимали места в поезде; одни, прихрамывая, поднимались самостоятельно по ступенькам, других вносили в вагон.
