В колонне демонстрантов я вижу много женщин и молодых людей. Она похожа на траурную процессию. На плакатах слово «мир» шествует на всех языках: «Pace», «Рах», «Реасе», «Мир», «Frieden»… Собственно говоря, я должна была бы идти вместе с ними, ведь я тоже одна из матерей. Почему же мне чужды эти люди? Я боюсь, что они могут предъявить обвинения моему отцу. Это те же самые люди, которые еще совсем недавно шли по нашему городу с плакатом «Солдаты — убийцы». Я прячусь за шторами и наблюдаю, как они проходят мимо, в то время как в телевизоре неистовствует песчаная буря.
Я приглашаю Вегенера прийти ко мне в гости. Хочу зачитать ему отрывок из дневника отца, который произвел на меня сильное впечатление. После работы он стоит у моих дверей. Вместо цветов дарит мне пожелтевший листок бумаги: это репертуар театров и кино столицы рейха за 31 января 1943 года. Надо же, Вегенер, по-прежнему занят моим днем рождения, в то время как я нахожусь в знойном русском лете.
Мы пьем кофе. Вегенер спрашивает о моем мальчике. «Он скоро вернется, — говорит Вегенер, поскольку ни одного немецкого солдата не посылают за границу больше, чем на полгода». Так делается сейчас, а тогда пребывание за границей растянулось на пять лет.
Вегенер восхищается моими настенными украшениями. Он называет это военным музеем. Он просит лупу, чтобы изучить карту Восточной Пруссии и огромную карту России. Фотоснимок с солдатами на снегу он также рассматривает сквозь увеличительное стекло.
— Это твой отец, — говорит он и действительно указывает на Роберта Розена.
Я вовсе не похожа на него, и, тем не менее, Вегенер узнал его.
Я показываю Вегенеру горы бумаг на моем письменном столе, затем зачитываю ему то, что мой отец записал в свой дневник 6 июля 1941 года:
На окраине города мы устраиваемся на ночлег. Я брожу по унылым улицам и не могу понять, откуда идет отвратительный запах. Многие люди направляются на кладбище, там должны пройти большие похороны. Я тоже иду туда и едва могу прийти в себя от увиденного. У кладбищенской ограды лежат в один длинный ряд убитые евреи и русские. Почти со всех убитых сорвана одежда. Женщины с криками бегают вдоль ограды в поисках своих мужей. Убитые обезображены до неузнаваемости, кроме того, они лежат на жаре уже пять или шесть суток. Людям приходится зажимать носы платками. Некоторые женщины пришли с детьми. В то время как матери кричат, дети смотрят на все это с застывшими лицами. Они пока еще не все понимают.
Здесь должно быть свыше 300 трупов. Тех, кого женщины не в состоянии опознать, хоронят в общей могиле среди других останков. Я больше не могу вынести этого и ухожу отсюда не в силах сдержать слез.
Вегенер встает, подходит к карте, вынимает булавку и втыкает ее у города Тернополь. На этот счет имеется исторический документ, говорит он. Показания одного из свидетелей массовых убийств в Тернополе.
Он спрашивает меня, видела ли я выставку о преступлениях вермахта. [19]Там фотоснимки из Тернополя сыграли важную роль в споре об этих жертвах. Из-за этого выставку чуть было не закрыли.
Но мой отец был там не как преступник, а как очевидец. Он плакал. Солдат в серой полевой форме стоял среди трехсот нагих трупов и плакал.
На обратном пути я прохожу мимо тюрьмы. Во дворе лежат убитые, около ста мужчин. Говорят, что камеры забиты трупами. Я хочу подняться по ступеням, но вынужден вернуться, так как смрад невыносим.
Машинально я открываю окно в сад, чтобы вдохнуть свежего воздуха.
Перед тюрьмой еврейские женщины копают могилу. Это для евреев, расстрелянных вчера. За городом трещат пулеметные очереди. Видимо, евреи там вновь отходят ко сну.
Почему он написал «отходят ко сну», хотя имелось в виду убийство? Разве для тебя, дорогой отец, тоже стало привычным произносить фразу о том, что «евреи должны отходить ко сну»? Вегенер утверждает, что на каждой войне часто употребляются такие уменьшительно-ласкательные сравнения. Для характеристики самых ужасных событий изобретались все новые термины, к примеру, «отход ко сну».
Надо быстрее выбраться за город на свежий воздух. Я сажусь под дерево и всматриваюсь в чудесную местность. С тоской вспоминаю Подванген.
Я еще раз перечитываю текст и облегченно вздыхаю. Нет, мой отец не был преступником, он шел по смердящему городу и плакал. Ничего другого он больше не делал.
Вегенер советует мне сходить на выставку, посвященную вермахту. Возможно, ты там найдешь на одном из снимков и своего отца.
— Кто все это устроил? — спрашиваю я его.
В Тернополе два ужаса наложились друг на друга, утверждает Вегенер. Голые трупы, которые лежали на жаре уже пять суток, и мертвые в тюрьме — это дело рук советского НКВД. Пулеметы, стрекотавшие за городом, еврейские женщины, копавшие могилы, — это надо отнести на счет немцев. Кровь Тернополя роковым образом перемешалась между собой.
Я молю лишь о том, чтобы мой отец ко всему этому не был причастен. Впервые мне приходит в голову мысль бросить все бумаги в ящик и прекратить свое расследование. Я больше не хочу иметь дело с документами, которые могли бы причинить мне боль. Лучше с этим покончить, пока мир еще прекрасен, а мой отец сидит под деревом, смотрит на колосящиеся зерном поля и играет на губной гармошке.
Прежде чем уйти, Вегенер засовывает руку в карман и протягивает мне листок бумаги: объявление о смерти, которое он вырезал из газеты. В нем сыновья и внуки чтят память своего родственника Якоба Бухвальда в столетнюю годовщину со дня рождения фельдфебеля, родившегося 1 апреля 1903 года и погибшего 8 июля 1941 года под Дюнабургом.
— Подобные объявления все чаще встречаются в газетах, — говорит Вегенер.
Я радуюсь этому. Значит, есть еще люди, которые скорбят по своим погибшим отцам. Я не единственная.
Затем мы миновали уцелевшую деревню, которую покинули все ее жители, но где все еще пребывали больные и раненые русские солдаты. Несчастные были брошены на голую землю, некоторые из них лежали во дворах под открытым небом на мокром навозе, наполовину в воде, без ухода, без подмоги. Мы убедились, как печально может заканчиваться солдатская жизнь. Как бы нам хотелось облегчить их участь, но лекарств у нас не было. А, кроме того, мы должны были следовать приказу, который звал нас следовать вместе с Великой Армией.
Дневник вестфальца, 1812 год
Во время обеда один из солдат вернулся из смердящего города с новостью. По его словам, там имелся бордель, расположенный всего лишь в сотне шагов от тюрьмы, набитой трупами. Некоторые собрались в путь под предводительством Яноша из Гельзенкирхена. Фельдфебель Раймерс приказал захватить презервативы, потому что «тот, кто после этого свинства заболеет, тот предстанет перед военным трибуналом».
Роберт Розен уселся перед входной дверью и стал играть на губной гармошке. Он удивился тому, что в городе, набитом трупами, рядом с гниющими останками могут соседствовать женщины, предлагающие себя за две марки и пятьдесят пфеннигов. Годевинд сидел на копне сена и слушал его.
— А у тебя в деревне есть девушка? — спросил он. Ему было неудобно сказать «нет», поэтому он назвал имя Эрики, девушки из соседнего дома. Годевинд хотел знать, как она выглядит.
— Рыжеватые волосы и веснушки на носу.
Годевинд засмеялся: «Рыжие волосы, веснушки — все это отметины дьявола».
Чтобы избежать дальнейших разговоров на столь щекотливую тему, Роберт Розен заиграл «На Бискайском заливе…».
Когда стемнело, солдаты, отправившиеся в город, вернулись назад и рассказали о четырех женщинах, устроившихся в большом доме. Перед его дверьми солдаты выстроились в очередь. Действительно, все это стоило две с половиной марки и продолжалось самое большее пять минут. Янош превзошел всех, встав после первого раза тотчас же вновь в очередь, и попробовал то же самое с другой женщиной и снова за две с половиной марки. О его подвиге со смехом говорила вся рота. До самого отбоя он рассказывал о своих ощущениях, мечтательно вздыхал о грудях этих женщин и клялся, что завтра вновь пойдет в город.
