Дневник Роберта Розена
Уже свыше недели мы квартируем в маленькой деревушке. Мы привыкли к местному населению, а оно к нам. Живем в доме вместе с двумя пожилыми русскими женщинами, которые к нам, немцам, относятся по-матерински. У них у самих не так уж много еды, но чем дольше мы с ними живем, тем чаще они делятся с нами своими скудными запасами. Сегодня после обеда мы подарили им кусок пирога. Они тут же выставили нам две миски творога. И каждое утро на столе стоит горшок с молоком. Обе старушки взяли на себя заботу также и о нашем белье. Позавчера они выстирали мои носки и повесили их сушиться на веревке на улице, поскольку мороза не было. Вечером у нас была смена белья, и мы должны были получить новые вещи взамен старых. Я снял свои носки с веревки, ничего не сказав старушкам об этом, и отнес, чтобы поменять их. Когда вернулся домой, то женщины встретили меня со слезами на глазах, потому что мои носки, как они считали, кто-то украл. После того, как я им разъяснил, что произошло на самом деле, они несказанно обрадовались. Думаю, что когда нам придется уходить отсюда, то обе старушки будут чрезвычайно опечалены.
Скука стоит невообразимая. Сегодня мы весь день играли в кости в игру «Не сердись». Единственное разнообразие вносит радио. Наш санитар слушал в наушниках трансляцию футбольного матча Германия — Испания. Он громко комментировал его ход, так что все, находившиеся поблизости, получили представление об этой игре. Собственно говоря, сейчас можно было бы отправить нас в отпуск. Ничего ведь не случится, пока снег не растает, и дороги не подсохнут. Но кто знает, какие планы у высокого начальства относительно нас?
Унтер-офицер Годевинд с удовольствием бродит в эти скучные дни по окрестностям, пытаясь подстрелить зайцев. Вчера он принес лису, великолепный экземпляр, один лишь ее хвост достигает полуметра. Русский старик снял с нее шкуру и повесил для выделки. Годевинд не знал, что с ней делать.
— Ты ведь будешь праздновать свадьбу, — сказал он мне. — Возьми лисицу и подари своей невесте на меховой воротник.
Сейчас, когда у нас стало несколько спокойнее, я все больше вспоминаю о доме. Наверняка, снег там уже сошел, в первую очередь, в тех местах, где по пашне проходит борозда. Герхард и Кристоф уже вывозят удобрения на поля. Дикие гуси летят через озеро, направляясь на север. Сегодня ночью мне приснилась Эрика, она была полностью обнаженной.
Наши офицеры изо всех сил старались сохранить сплоченность полка, по крайней мере, того, что от него еще оставалось. До поры до времени им удавалось добиваться этого задабриванием, когда они хвалили нас за образцовое поведение. Они напоминали, как хорошо всем нам было в Можайске, и обещали, что мы получим в ближайшем же городе все, что нам нужно. За счет этого им удалось добиться того, что наш полк оставался одним из немногих, где еще сохранялись дисциплина и порядок. Но когда наши надежды оказались несбыточными, и мы вынуждены были проходить через города, не получая ничего на местных складах, то подполковник Фуль заявил, что больше нет возможности сохранять монолитность всего нашего отряда и продолжать отступление в организованном порядке. Каждый теперь был волен сам распоряжаться своей судьбой и решать, сколько сил у него осталось для своего спасения. Так потом и случилось.
Дневник вестфальца, 1812 год
Возможно, скука была причиной того, что Роберту Розену начали сниться сны. Однажды во сне он скакал на коне по полям своего Подвангена. Почему-то он решил, что это было воскресенье. По дороге ему встретилась почтальонша и вручила письмо от толстой тетки Амалии из Рагнита. Та писала, что он объявлен единственным наследником ее поместья. Когда он получит это письмо, ее уже не будет на свете. Но он должен немедленно прибыть и вступить в права наследства. Во сне он запряг лошадей в повозку, пригласил мать посмотреть с ним это поместье и выпить вместе с первыми лицами Рагнита сорокапятиградусной водки из Восточной Пруссии под названием «Мешкиннес». Когда они туда прибыли и поднялись в господский особняк, то мать схватила его за руку и сказала:
— Мы лучше останемся там, где нам и так все принадлежит. Лишь отчий дом приносит счастье.
Сон преследовал его весь день.
— Надеюсь, что дома ничего не случилось, — записал он в своем дневнике. — Вновь мне пришлось задуматься о собственной смерти.
Было так тихо, что каждый мог подумать, будто война закончилась. Не было никаких вспышек огней на горизонте, лишь кое-где местами слышался отдаленный орудийный гул. Казалось, пушки стреляли лишь для того, чтобы заявить о своем присутствии. Возможно, поэтому по ним открывали огонь орудия с другой стороны. В небе кружились немецкие и русские самолеты-разведчики. Солдатам по обеим сторонам фронта доставляло удовольствие, стрелять по ним из винтовок, правда, без всякой надежды на то, что удастся поразить машины, летевшие на большой высоте.
В один из воскресных дней солдаты устроили охоту на зайцев по снегу, покрывшемуся корочкой льда. По пути они наткнулись на могилы героев, лежавших тут с последнего лета. Кресты завалились от снежных метелей, надписи поистерлись. Еще одна зима — и могил героев вовсе не станет.
В березовой роще распускались почки, сережки приподнимали свои головки. Дикие гуси с гоготом летели на север.
— Ты в своей деревне тоже охотишься на зайцев? — спросил Годевинд.
— У нас охотой занимается хозяин поместья, — ответил Роберт Розен.
— В России мы все хозяева поместий, можем охотиться, когда захотим, в том числе и на людей.
Охота на зайцев принесла им шесть убитых ворон, которых они прибили гвоздями над дверьми своих жилищ.
«Для устрашения вражеских самолетов», — написал Вальтер Пуш своей Ильзе.
В одно из воскресений, уже в самом конце дня, вновь пришла почта. Годевинд получил второе письмо от Хельги Беренс. Она прислала ему найденные фотографии и приписала по этому поводу:
Я полагаю, что у вас более безопасно, нежели в Гамбурге. У нас почти каждую ночь бывают воздушные тревоги.
Они ожидали, что Годевинд покажет им фотографии, но он бросил их в огонь. Лишь один снимок он сохранил, засунул его в нагрудный карман рядом с солдатской книжкой и пачкой сигарет.
* * *
Ральф звонит мне из Вунсторфа:
— Я сажусь в поезд и через два часа буду у тебя.
Мне становится страшно. Нужно быстро накрыть на стол. Бабушка Берта тоже всегда вначале накрывала на стол, когда получала известие о приходе гостей. Так как в доме у меня нет пива, то я бегу к фрау Гентш и беру у нее в долг несколько бутылок. Мой мальчик придет домой, а у меня в холодильнике нет пива! Ему скоро будет двадцать три года, конечно же, он пьет пиво, это первое, чему они научились, будучи солдатами.
Должна ли я отнести в подвал настенную карту со всем ее содержимым? Не знаю, найду ли я правильные слова, чтобы объяснить ему все это.
— Моя мать лишилась рассудка, — подумает он, когда увидит, как я разгребаю снег между Вязьмой и Бородино. — Это ведь вчерашний снег, мама, — скажет он.
Мне следует попросить Вегенера разъяснить ему все это. Я бы очень хотела, чтобы сын меня понял и узнал, почему я так озабочена судьбой его деда. Его мнение по этому поводу мне известно. Те, кто носили серую военную форму, все они были преступниками. Такую мысль моему сыну внушали учителя-антифашисты в гимназии, и они не делали исключения ни для отцов, ни для дедов, сыновей или братьев.
Мне стыдно говорить об этом со своим сыном. Все это выглядит так, будто я желаю очистить серую военную форму от скверны. Но я хочу лишь, чтобы мы хотя бы немного пожалели бедных парней, которых послали на войну из-за этого Гитлера.
Я дам ему дневник вестфальца. Это его заинтересует, ведь дневнику 190 лет. Он никому не причинит вреда. К тому же ведь Наполеон, который завел Великую Армию в болота и в реку Березину, считается не преступником, а великой исторической личностью так же, как Александр Македонский и Цезарь. Я боюсь, что тот, который из Бранау, [41]может через 190 лет тоже стать «Великим». Ведь когда-то же записи из дневника Роберта Розена и письма Вальтера Пуша так глубоко осядут в истории, что уже никому не причинят вреда.
