— Это был номер семь.

Атакующая группа солдат остановилась, один за другим они падали в снег. Угрожающие крики перешли в стенания и вой.

Как приятно было ощущать в руках нагревшееся железо. Оно было таким же горячим, как кафельная печка в материнском доме.

— Сейчас самое время закурить сигарету, — сказал Годевинд.

Хотя Роберт Розен и не притрагивался к дьявольскому напитку, его все равно вытошнило. Опустошенный, сидел он на снегу и удивлялся тому, как удалось отразить атаку без всяких на то усилий и как это все быстро закончилось. Утренняя заря проливала свой свет на заснеженное поле и на кочки, находившиеся в разных его концах. Некоторые из этих кочек шевелились, другие карабкались по склону, с которого совсем недавно скатывались с криком. Раненые ползли, опираясь на все четыре конечности, сопровождаемые криками боли тех, кто уже больше не мог даже ползти. Странный звук, похожий на жалобный вой, висел в воздухе, как будто жужжал пчелиный рой учителя Коссака. Но это мог быть также и шум, издаваемый молотилкой, когда на господских полях убирают рожь.

Годевинд посмотрел в бинокль. То, что он увидел, представилось ему сюжетом одной из старинных картин. Многие битвы велись на снегу, в том числе и зимнее сражение при Пройсиш-Эйлау. [39]

Над всей этой картиной вставало из снега красное солнце, пропитывая местность кровавым цветом. Выстрелов больше не было, утренний покой нарушали лишь крики раненых.

Появился лейтенант и сообщил:

— У нас потерь нет, зато перед нами лежат сотни убитых и раненых русских солдат.

— Они, как большие кочки, нарытые кротами, — подумал Роберт Розен. — Когда выпадет новый снег, эти темные очертания исчезнут.

В деревне горели пять домов. Роберт Розен надеялся, что снаряды не попали в ротную канцелярию, где лежали мешки с письмами и отпускные бланки. Он вспомнил вдруг также и о старушках, которые выстирали ему белье.

Вальтер Пуш, располагавшийся в соседнем окопе, ползком добрался до них, доставив сигареты, после чего мир для Годевинда вновь просветлел. Они заставили закурить и Роберта Розена. После такой мясорубки он должен был хоть чем-то заняться.

Они сидели втроем в снежном окопе, курили и выражали вслух желание, чтобы пришел санитар со своей «Лейкой» и запечатлел этот натюрморт.

— Кто-то должен пойти туда и освободить их от страданий, — предложил Вальтер Пуш и показал на нейтральную полосу, где все еще не прекращался ужасающий вой. Он стал считать кочки, нарытые кротами, дошел до ста пяти, до цифры, которая ему нужна была для письма, адресованного Ильзе.

— Я лично убил пять большевиков, — с гордостью напишет он в Мюнстер.

Они завтракали, укрывшись за снежным бруствером. Для этого у них имелся котелок с кофе, вдоволь хлеба и еще плавленый сыр.

— Из-за этого крика невозможно спокойно поесть, — пожаловался Годевинд.

Подошел Раймерс с бутылкой и сказал, что ожидается вторая волна.

То есть «Блом и Фосс», вторая смена.

Им надлежало пополнить боезапас и оставаться в готовности. Кто заснет, тот замерзнет.

— В Подвангене никто уже больше не спит, — подумал Роберт Розен. Маленький француз взнуздывает лошадей. Эрика пересказывает своей матери увиденный ею страшный сон. В поместье конвоир принимает решение не направлять пленных на работу из-за сильных холодов. После обеда Годевинду предстоит переправлять через Эльбу вторую смену.

В 10 часов, когда в Подвангене приступили к завтраку, пошла вторая волна. Вновь тот же пронзительный крик. Фигурки вырастали над теми, кто был убит во время первой атаки, некоторые нагибались и хватали винтовки, брошенные в снегу погибшими солдатами. Вновь пулеметы стрекотали до тех пор, пока совсем не разогрелось железо. Вновь коричневые точки на снегу, крики боли и хрипы умирающих солдат. Те, кто бросились бежать назад к склону, были обстреляны своими же соотечественниками.

— Комиссары убивают каждого возвращающегося, — сказал со знанием дела Годевинд. — Бедный русский мужик оказался между двух огней. Ему остается лишь зарыться в снег и изображать из себя холмик, насыпанный кротом.

— Как же можно так воевать? — спросил Роберт Розен.

— У них народа достаточно, они будут посылать волну за волной до тех пор, пока у нас не кончатся боеприпасы.

Так как этот вой становился совсем невыносимым, то Годевинд выпустил очередь в коричневые холмики, но попал лишь в безмолвных убитых. На другой стороне они увидели фигуру, которая блуждала по заснеженному полю с белым флагом. Она переходила от одной кочки, нарытой кротами, к другой, наклонялась и в упор стреляла из пистолета.

— Это смерть, — подумал Роберт Розен.

Но она шла по полю не с косой, а с белой простыней. После того, как она справила свою работу, на линии фронта воцарилась торжествующая тишина. Спокойно знаменосец уходил прочь, как усталый человек, возвращающийся домой с работы накануне праздника. В этот момент Годевинд схватил винтовку, долго целился и сразил смерть наповал.

— Ну и свинья! — выкрикнул он, после чего и его вытошнило на снег. Прежде это были кофе и плавленый сыр.

К полудню их сменили. Третья волна русских пошла, когда они уже спали в своих землянках. Те также остались лежать между кочками, нарытыми кротами, крики боли звучали все слабее, но не прекращались до наступления сумерек. Затем надвинувшийся мороз позаботился о том, чтобы голоса окончательно стихли.

Когда Роберт Розен проснулся, то у их полевого лагеря стояли старушки с теплым молоком в руках. Они были вне себя от счастья, радуясь тому, что снаряды их пощадили. Он тоже был счастлив, оттого что на санях вместе с боеприпасами оказался также и целый мешок полевых писем, которые вечером были всем розданы. Ингеборг из Кёнигсберга писала о сияющих глазах своих детей, которые вечером под Новый год любовались горящими свечами, и о том, с каким удовольствием катались они на коньках по льду кёнигсбергских прудов.

Капитан не преминул выступить с речью. Он заявил, что о них даже сообщалось в сводке вермахта: «Попытки прорыва русских в районе Калуги были отражены, причем с большими потерями для противника». Количество убитых, по оценке сводки вермахта, достигало пятисот человек. Ночью выпал новый снег, который превратил коричневые кочки, нарытые кротами, в белые холмики.

Вальтер Пуш сообщил своей Ильзе о том, что их отметили в сводке вермахта, а его самого, пожалуй, наградят медалью. Правда, было бы лучше, если бы он вместо этого получил отпуск на родину.

Ильзе Пуш, урожденной Остроп, в тридцать лет вновь пришлось пережить такую же суровую зиму, какая случилась в 1929 году. Тот год тоже оказался злосчастным. Так же, как и тогда, на город опять с востока надвинулись холода, преодолев на своем пути тысячу километров. С крыш церковных зданий свисали ледяные сосульки. Канал Дортмунд-Эмс замерз, и памятник Кипенкерлю [40]выглядел подобно заледеневшему садовому гному. Ильза больше не ездила в свою лавку на велосипеде, а садилась на трамвай второго маршрута на площади Данцигской свободы. Если же трамвайные линии заносило снегом, что происходило раз в неделю, то она добиралась до центра города пешком. Ей совсем не хотелось подметать каждое утро тротуар перед своей лавкой, а затем посыпать его солью. Ее прошение относительно выделения для этой работы военнопленных возымело действие. Власти делали немало для «храбрых маленьких солдатских жен», которые должны были в скором времени стать вдовами. Когда теперь в восемь часов утра она сворачивала на Вольбекерштрассе, то прилежных уборщиков снега уже не было видно. Подобно невидимым добрым гномам они исчезали, выполнив свою работу. Ильзе оставалось лишь включить вентилятор, который тут же начинал подавать горячий воздух на заледеневшую витрину.