Гром орудий становится все ближе. По левую руку на холме мы наблюдаем разрывы снарядов русской артиллерии. Если летом в воздухе господствовали немецкие самолеты, то сейчас более активно действуют русские летчики. Мы вынуждены иной раз стремглав нестись в лес и возвращаться затем оттуда по уши в грязи.
Наконец-то наступил день, когда пред нашими очами предстали церковные купола Москвы. После долгого марша по безотрадной, пустынной стране они возникли перед нами подобно дивному Иерусалиму. Мы наставили наши пушки на этот прекрасный город, но выстрелы не потребовались, поскольку царь не удосужился оставить войска для его обороны. Поэтому 15 сентября в хорошую погоду мы мирно вошли в него, но пришли в ужас, когда убедились воочию, насколько он стал безлюдным.
Дневник вестфальца, 1812 год
В Подвангене близился вечер. У опушки леса они собирали в корзины последнюю картошку и ссыпали ее в крытую телегу. Горела подожженная картофельная ботва, дым от нее низко стелился над полем и не хотел улетучиваться. Пришел дедушка Вильгельм, чтобы помочь разогнать дымовое облако над картофельным полем. Он стал сортировать желтые клубни и предложил отбирать маленькие картофелины на прокорм свиньям, а крупные складывать в отдельный мешок, чтобы затем из всего этого можно было бы гнать картофельную самогонку.
Вернувшись в деревню, они услышали ружейные выстрелы. Это могло означать, что на башне помещичьего дома был поднят флаг. Должно быть, произошло что-то грандиозное, может быть, закончилась война. От фюрера можно было ожидать подобного: четыре недели было потрачено на Польшу, шесть недель — на Францию и вот теперь двенадцать недель — на Россию.
Матушке Берте до этого не было дела. Она прибиралась в доме, накрывала стол к ужину, резала картошку на сковородку, добавляла туда ломтики сала и помешивала суп с клецками.
В это время раздался стук в дверь. На пороге стояла соседская девушка, несколько смущенная, как сразу же заметила матушка Берта. Она вытерла руки о фартук, прежде чем позволила девушке войти в дом.
— Он написал мне, — сказала Эрика и достала из-за выреза блузки листок бумаги.
— Мне он тоже написал, — ответила матушка Берта.
Они уселись на кухонную скамью и показали друг другу письма, следя при этом краем глаза за картошкой, шипевшей на сковородке, и за супом с клецками, покрывающимся пузырьками.
— Вы знаете друг друга с рождения, — сказала мать. — Потому пусть так и будет.
— Моя мама такого же мнения, — ответила девушка. — У нее осталось прекрасное платье еще с прошлых мирных времен, она хочет отдать его в переделку, чтобы оно мне сгодилось.
— До Рождества все должно закончиться, так нам обещано, — заявила матушка Берта. — Можете праздновать свадьбу после двенадцатого числа, чтобы не было никакой напасти. Роберту хотелось бы столь же большого праздника, как и в мирное время. Захариас будет играть, ну и танцы он хотел бы непременно устроить.
Пока они все это обсуждали, во двор с грохотом въехала телега с картофелем. Дорхен вбежала в дом и показала руки, черные от картошки. Обе девушки засмеялись, как будто они уже знали обо всем.
— Когда женятся, то потом дети появляются на свет, — сказала мать.
Дорхен захихикала и спрятала лицо в ладонях.
— Ты можешь Эрике этого не объяснять, мы давно уже все знаем.
— Ну и молодежь пошла, — проворчала мать и повернулась к супу. — Все-то им уже известно.
Маленький француз на дворе обливал тело водой из колонки. Когда Эрика проходила мимо, он попросил, чтобы она полила воду на него, когда он подставит голову под колонку. Затем он засвистел ей вслед мелодию песни об Эрике, которой он научился у немцев. Но она даже не обернулась.
Герхард завел лошадей в конюшню и побежал в деревню узнать, что случилось.
Нет, мир еще не наступил, пока только праздновалась крупная победа. Под Киевом, где находилась житница России, завершился разгром окруженной русской армии. Захвачены были 884 танка и 3018 орудий. 665 000 русских солдат попали в плен. Некоторые из них потом будут помогать убирать свеклу в Подвангене.
Дневник Роберта Розена
Меня разбудили выстрелы из пулемета. Непонятно, что там произошло? Возможно, словаки опять расстреливали евреев, они с ними не церемонятся.
Мы размещаемся у въезда в город в одной из армейских казарм. Рота, что была здесь до нас, спала на полу. Мы же устанавливаем кровати. Перед этим запустили сюда евреек, которые все вычистили и отмыли.
В лесу наши солдаты обнаружили массовое захоронение, свыше тысячи трупов. Никто не знает, кто их расстрелял, и что это были за люди. Я не пошел смотреть на это.
Три еврея копают могилу, возможно, для себя. Немецкие солдаты стоят поодаль и курят сигареты. В городе раздаются выстрелы из винтовок, думаю, что это отстреливают домашних птиц.
Мужчинам-евреям приказано носить дрова для нашей полевой кухни, еврейки чистят картошку. Они смотрят, как мы едим. Они голодные, но нам запрещено давать им что-либо. Картофельные очистки они забирают с собой.
У евреев здесь такая жизнь. С утра до вечера они сидят перед своими домами, в то время как в их огородах все зарастает сорняком. Чем они богаты, так это потомством. Детишки могли бы принимать участие в сборе урожая, но они играют в грязи и слоняются вокруг полевой кухни. Наш капитан приказал не давать еврейским детям никакой еды. Но как определить, которые из этих детей евреи?
Поляки и украинцы тоже ненавидят евреев. Они приходят к немецким солдатам и указывают на дома, где проживают евреи. Годевинд говорит, что среди евреев были и очень известные большевики. Они сотрудничали с ГПУ и выдавали органам безопасности поляков и украинцев. Поэтому те их и ненавидят.
* * *
Вегенер звонит мне и спрашивает, как далеко продвинулась я в своих поисках.
— Бои в окружении под Киевом, — отвечаю я.
— Ну, тогда там все еще было весело, — замечает он.
Я зачитываю ему отрывки из того, что мой отец записал в свой дневник о евреях. Вегенер этому не удивляется.
— Они тогда так считали, — говорит он. — Так им тогда это подавалось. Чтобы меня успокоить, он добавляет:
— Твоему отцу был двадцать один год.
Но меня эта тема не отпускает. Как они сортировали тогда людей, как разделяли их, оценивали в положительную и отрицательную сторону? Кто стал распространять по миру такую шкалу ценностей? Ведь человек изначально же не рождался с такими критериями.
— Это все прививалось воспитанием, — говорит Вегенер.
Кто-то придумал слово «недочеловеки» и благословил им солдат в путь-дорогу. Прибалты считались достойными людьми, с поляками и украинцами как-то еще можно было уживаться, но вот эти русские! После них была ничейная земля вплоть до самых евреев. То, что русские заслуживали особого обращения, это считалось само собой разумеющимся, против этого никто не возражал. Три миллиона солдат шли на Россию с такой мыслью, укоренившейся в их головах. Они верили, что идут в поход против животных-паразитов, против неполноценных существ, чья жизнь вообще не представляла какой-либо ценности.
— Забудь об этом, — говорит Вегенер. — Иначе ты лишишься разума и потеряешь своего отца в придачу.
Чтобы переключить меня на другие мысли, он переводит разговор на войну в пустыне. Он разыскивает трофеи той войны, хотел бы приобрести их на память, прежде чем она закончится.
— Ты мог бы заказать себе сгоревший танк, а затем установить его перед входом в свой сад, — говорю я.
Вегенер хотел бы заполучить портрет иракского правителя или позолоченный водопроводный кран из какого-нибудь его дворца. Он тотчас же известит меня, когда будет найдено что-то подобное.
