Бентли.

Жаль. Какое же слово могу ждать сейчас от тебя?

Норма.

Только одно: «Прощай!»

(Посмотрела на часы.)

Бентли.

Норма! Пока я тебе еще не сказал,— все еще можно исправить. Не позже, как завтра с вечерним поездом, ты будешь принуждена оставить этот город. Если мы сегодня поженимся, то приказ о выселении автоматически теряет силу.

Норма.

Нет, мы не женимся, Эдвин. Ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра.

Бентли

(встает).

В таком случае мне остается только умыть руки.

Норма.

О! Узнаю стиль майора Петерсона!.. Но оставь мечты, Эдвин. Никогда это тебе не удастся. Ни тебе, ни Петерсону, ни вашим всесильным сегодня повелителям. Слиш­ком пристала грязь к вашим рукам! К вашим рукам... К  вашим душам, и к душам, таким же ничтожным и мелким, как и ваша религия, религия обнаженного цинизма. Это уж даже не воспеваемая Петерсоном атомная бомба номер два. Это всего-навсего нацизм номер два: новый и — будем надеяться — последний вариант известной тебе аферы. К счастью че­ловечества, вы опоздали, джентльмены. Единственно, чего вы дождетесь за дела ваши,— это проклятья будущих поко­лений!

Бентли.

О! Узнаю стиль Макарова!

Норма.

Уйди! Уйди, Эдвин!.. Не твоей голове понять это и не твоей душе почувствовать!

Бентли.

Нет, я понял тебя прекрасно. Самая высшая ступень экстравагантности! Бог Эрос в парике Робеспьера! Ты позавидовала успехам той... официантки, но, к сожалению, опоздала. Она любила по крайней мере живого Макарова, а тебе

(взглянув на часы)...

кто знает, придется ли...

Норма

(сжала ладонями виски).

Молчи! По крайней мере в эту великую для меня минуту молчи,— ничтожество!

Бентли.

И от меня ты больше не услышишь ни слова. Теперь, леди, с вами будут разговаривать другие. Не пеняйте на меня, если они будут разговаривать с вами вразумительным для вас языком, языком охотников за скальпами, не знающих сантиментов. Что ж! Вы этого сами хотели, Жорж Данден...

(Посмотрев на нее, круто поворачивается и уходит.)

Боб

(подходит к Норме и кладет руку на ее плечо).

Вы

смелая девушка, и, может, поэтому нам суждена одинаковая доля.

Норма

(ударяет его по руке).

Не подходите ко мне... «Медвежья лапа»!

Боб

(растирая ладонью руку).

Больно вы ударили меня, мисс. А я думал, мы будем друзьями.

Норма.

Друзьями! Вы, как и всегда, пьяны, сержант.

Боб.

Нет, всего полбутылки джина уговорили...

(До­стает из кармана бутылку и ставит на стол.)

И не того с горя хлебнешь! Меня, мисс, два дня держали в тюрьме, а сегодня, вместо того чтоб домой, отправляют в Китай.

Норма.

Дослужились!

(Не отрывает глаз от часов.)

Боб.

Как и вы, леди.

(Берет со стойки стакан и наливает себе джина.)

Норма

(посмотрела на него скорее удивленно, чем воз­мущенно).

Любопытно!

Боб

(опустив глаза).

После разговора с вами я сразу пошел к майору Петерсону и сказал ему чистосердечно, как все было. Сказал про Белина, сказал о ключе и брошке, чтоб и ему наконец стало ясно, что Макаров тут ни при чем. Майор как будто не поверил, а когда я повторил ему второй раз и третий — моя песенка была спета. И вот

(показывает на свою дорожную одежду)...

как видите! Доигрался!

(Выпил.)

Норма.

Вы сказали Петерсону всю правду?

Боб.

Клянусь памятью моей матери.

Норма.

Поздним раскаянием правды не воротишь. Вы понимаете это, сержант!

Боб

(садится возле нее).

Понимаю. Взял по дурости грех на душу, не век же носить его с собой. Скажите, леди, неуже­ли этот русский так напрасно и погибнет?

Норма.

Осталось час с небольшим.

Боб.

Леди! Да ведь он мой... он наш боевой товарищ!.. Севастополь, легко сказать! Если бы не Севастополь и не Ста­линград, не пить бы нам джин у фрау Мильх, и, кто знает, может, пил бы его герр Мильх в Вашингтоне. И за это наши кровопийцы, провалиться бы им сквозь землю, платят Мака­рову виселицей!

Тихо открывается дверь с улицы, входит Белин

с

чемоданом в руках.

Ах!..

Простите, леди.

(Встает).

У меня кое к кому небольшое дельце. Сейчас вернусь.

(Быстро выходит за Белиным на улицу.)

Норма сидит неподвижно. Слышно, как тикают часы.

Фрау Мильх.

Вам пришлось долго ждать, леди. Пло­хо работает газ. Того и жди — совсем погаснет.

Норма

(словно проснувшись).

Что? Что вы сказали? Погаснет?

Фрау Мильх.

Я говорю, плохо подают газ. Это не жизнь, а мученье. Бывает и так, что выключают на целую неделю, а то и на две. Тогда приходится топить углем, а вы знаете, какой это сегодня дефицитный товар. Один бог знает, когда все это кончится.

(Вытирает платком глаза).

И за что? Скажите, леди, за что?

Норма.

Вы бы лучше подумали, фрау Мильх, за что в эту минуту, может быть, идет на смерть русский человек Ан­дрей Макаров.

Фрау Мильх.

О леди! Моя совесть чиста, как слеза.

(Крестится).

Я вам все, всю истинную правду, как перед богом, сказала. Что ж еще может сделать несчастная одинокая жен­щина...

Норма.

Довольно, ради бога, довольно...

Фрау Мильх.

Хорошо, леди, я буду молчать. Это единственное, что мне разрешено.

О!.. Вас уже искали...

Дуда

(прижал палец к губам).

А вот и я, леди.

Норма

(порывисто встала).

Боже мой! Наконец-то...

Дуда.

Что с Макаровым?

Норма.

Остался час до казни. В двенадцать часов дня...

Дуда

(снял пилотку и вытер лоб).

Значит, успели. Как говорится, в последнюю минуту.

Норма.

Что? Вручили?

Дуда.

Офицеры нашей миссии уже здесь — приехал вместе с ними. Они пошли к Петерсону, но, видно, не застали его и поехали к коменданту города. Ну, Петерсон, смотри!..

Норма.

Боже мой! Наконец-то сердце успокоится.

Дуда.

Тяжело Макарову в эту минуту, но еще десять — двадцать минут, и сердце его успокоится. Теперь уж они не посмеют сказать нашим офицерам: «Макаров — убийца».

Норма.

Сегодня утром на минутку выскользнул из ла­геря Мальцев и рассказал, что сброд Цуповича шныряет по лагерю, вчера двоих избили до крови. Шестнадцать человек из арестованных увезли неизвестно куда под конвоем неме­цких и... американских полицейских. Вчера вечером комендант лагеря ходил по баракам с револьвером в руке и угрожал но­выми арестами, а на рассвете прочел у себя под окном: «Будем как Макаров!»

Дуда.

Когда я вернусь на Украину, на развалины род­ного Тернополя, и застану в живых свою мать, я скажу ей: хоть я и тяжко болен, мама, но душа моя здорова, как ни­когда раньше: хотя она и видела бездну подлости, но видела и вершины благородства, имя которому — советский человек. Встречай, мама, своего воскресшего сына.