Рыпця.
Скажу, хотя не знаю... Дзуня ведь сидит с Лесей, а как говорит Вейнингер в своем гениаль...
Помыкевичева.
Господин Рыпця, попросите сюда Дзуня!
Пыпця. Вы слышали, кажется, дорогой товарищ и приятель?
Рыпця.
Что, пана Дзуня? С большой радостью готов услужить милостивой пани.
(Выходит.)
Пыпця. Он еще саботирует, такой невыдержанный...
Помыкевичева.
Не способен даже понять, что тем временем остынет суп...
Пыпця. Да еще и Дзуня забыл позвать.
(Бежит в столовую, в дверях встречается с Дзунем.)
Оба делают вид, что не замечают друг друга.
Дзуня. «Не
питай, чого в мене заплакані очі. Вы меня звали, пани?
Помыкевичева.
Да, я вас звала. А вы недовольны?
Дзуня.
Потому ли, что я могу, наконец, побыть лишнюю минуту с глазу на глаз с моим единственным счастьем?
Помыкевичева.
Господин Дзуня, сегодня я имела возможность убедиться в том, что нельзя измерять ваши чувства красотой ваших слов...
Дзуня.
Как же я должен благодарить вас, пани, за такую' веру в безграничность моей к вам любви?
Помыкевичева.
Пора вам сбросить маску!
Дзуня.
Я должен вырвать и сердце!
Помыкевичева.
Вместе с Лесей?..
Дзуня.
Леся — девочка очень скромная, чтобы могла мечтать занять когда-нибудь ваше место, пани.
Помыкевичева.
В вашем обществе она, пожалуй, быстро перестанет скромничать.
Дзуня.
Если бы, находясь со мною, она знала мои мысли, то, наверное, от жалости заплакала бы над моей несчастной любовью. А вы эту любовь ежедневно топчете, пани...
Помыкевичева.
Сегодня за столом она не только не плакала, но и чувствовала себя словно на седьмом небе...
Дзуня.
Это главным образом благодаря всечестнейшему, пани.
Помыкевичева.
И этот старый тюфяк должен стать вашим соперником?
Дзуня.
К сожалению. Я ведь, сами понимаете, не могу проявить такого величия души и христианского милосердия, как отец Румега.
Помыкевичева.
Вы что? Разыгрываете из себя апостола?
Дзуня.
Нет, пани. Я хочу совсем немного, я хочу хотя бы один раз в жизни сделать добрый поступок. Словно одержимые мы бросаемся в водоворот жизни, и нашим знаменем стало: «Слава и богатство!» Видя перед собой наши каждодневные земные заботы, мы все дальше убегаем от идеала человека, а когда наступит старость, мы уже не в состоянии даже воскликнуть: «Господи! Я жив!» И потому,— потому я решил помочь в счастье хотя бы одному-единственному человеку, иначе не будет покоя моей душе.
Помыкевичева.
Извини, Дзуня... Это очень благородно и необычно!..
Дзуня.
Нет, Милли, это только обязанность каждого сознательного человека, украинца, в ком еще не погасло то человеческое, прекрасное, таинственное и непонятное...
Помыкевичева.
Извини, Дзуня... Сегодня так легко ошибиться в человеке.
Дзуня.
Может быть, вы и во мне разочаруетесь, дорогая моя Милли...
Помыкевичева.
Никогда, Дзуня, потому что тогда мне оставалось бы одно — покинуть этот мир...
Дзуня.
Тогда и я полетел бы по твоим следам, Милли!..
Помыкевичева.
Да? В таком случае теперь я на все готова.
(Целует его.)
Дзуня.
Милли, кто-нибудь войдет. Это неосторожно, Милли.
Помыкевичева.
Для тебя я на все готова.
(Целует его.)
Дзуня.
Когда-нибудь я напомню тебе твои слова, а теперь, теперь, Милли, нужно кончить начатое дело.
Помыкевичева.
Дзуня. Ты видишь? Мне стыдно...
Дзуня. И мне стыдно смотреть в твои чистые, невинные глаза и потому иду заканчивать дело, после чего буду иметь право смелее смотреть тебе в глаза...
Помыкевичева.
Могу ли я знать, что именно ты задумал?
Дзуня.
Ты должна знать, Милли. Отец Румега может одним росчерком пера поднять человека со дна на недосягаемую высоту. Как бездетному, ему остается лишь одно — помочь какому-нибудь несчастному при случае...
Помыкевичева.
Это кому, Дзуня?
Дзуня.
Нашей скромной секретарше.
Помыкевичева.
Лесе?
Дзуня.
Потому что она сиротка, а в глазах людей худшая из худших, потому что у нее туфли и платье в заплатах...
Помыкевичева.
Делай, как знаешь, Дзуня. Я верю глубоко в святость и необычность твоих чувств...
хотя и беспокоит меня это белье...
(Лесе.)
Панна Леся, если вы способны постигнуть всю красоту и величие человеческой души, то вы должны молиться на этого человека.
Леся.
Я молюсь, милостивая пани. Я давно уже, очень давно молюсь — так горячо, как никто другой...
Помыкевичева.
Вы немного самоуверенны, детка.
(Выходит в столовую.)
Леся падает на колени перед Дзунем.
Дзуня.
Ну, что это, Леся?
Леся.
Это молитва...
Дзуня.
А ты забыла, что кто-нибудь может войти... Леся, могут войти!..
Леся.
Войти?.. Этого, этого никто не должен видеть.
(Встает.)
За что это? За что это, пане Дзуня?
Дзуня.
За красоту твою, за любовь...
Леся.
За любовь...
Дзуня.
За красоту твоей любви...
Леся.
Пане Дзуня, мне хочется уйти отсюда. Я пойду, пожалуй, домой!
Дзуня.
Вас кто-нибудь оскорбил?
Леся.
Нет, нет, я хочу уйти, потому что вот здесь в груди полно счастья, я хочу его сохранить, чтобы оно было только со мной, чтобы не затерялось где-нибудь по углам, а здесь по углам я видела паутину —: густая страшная паутина... Я уйду Отсюда сейчас...
Дзуня.
Иди, Леся, оставь меня здесь и спи спокойно, все равно ты не услышишь, как плачет мое сердце...
Леся.
Я останусь. Это ведь была только прихоть, обычная прихоть. Не правда ли, пане Дзуня?
Дзуня.
Как я люблю тебя, мое дитятко родное...
Леся.
Я остаюсь, я не растеряю своей радости, при вас я не буду бояться.
Дзуня.
Неужели ты боишься чего-нибудь, Леся?
Леся.
Нет, только отец Румега что-то... Пане Дзуня, чего он хочет от меня?
Дзуня.
Доброго слова... и сердца, Леся.
Леся.
И больше ничего?
Дзуня.
Я ведь сказал — доброго сердца... А разве этого ему недостаточно?
Леся.
Пане Дзуня, мне меценат говорил, будто бы отец Румега хочет...
Дзуня.
У него самые лучшие намерения, Лесичка. И... Я горячо желал бы, чтобы и ты была с ним любезна...
Леся.
Если так, то пусть же отец Румега станет моим отцом...
Из столовой доносятся аплодисменты и крики «браво».
Дзуня.
Скажи, Лесичка, дорогая, нашим, нашим отцом!
Входит отец
Румега
с бутылкой и двумя бокалами.
Румега.
Ну, что же ты, доченька моя, убежала от меня?
Дзуня.
Панна Леся, отче, хотела только поверить мне одну тайну.
Румега.
Вот интересно, какую это тайну хотела вам Лесичка поведать.
