Помыкевич.
Довольно! Приходите завтра, я вам выплачу за три месяца! До свидания.
(Направляется к двери.)
Дзуня.
Одну минутку!
(Подходит к Помыкевичу.)
Как бывший председатель «Нашей школы» будьте признательны мне за то, что благодаря мне стало, извините, скоро станет всем известно дело, которое наложило темное пятно на это уважаемое сообщество и его учредителей. Но об этом как-нибудь в другой раз. Не правда ли?(Берет шляпу.)
Помыкевич.
Вы хотели ч-ч-что-то сказать?
Дзуня. Нет! Пока что ничего. До свидания, пане меценат!
(Надевает шляпу.)
Помыкевич.
Погодите! Присядьте на минутку, ибо... ибо я устал.
Дзуня. В таком случае, может быть, вполне достаточно, если вы одни присядете?..
Помыкевич.
Нет, садитесь, пане товарищ. Ч-что вы знаете?
Дзуня. Вы о чем именно?
Помыкевич.
О... о нашем поражении на Волыни...
Дзуня. Ну что ж! Отсутствие национального самосознания у таких энергичных тружеников на народной ниве, как наш меценат Помыкевич хотя бы. Но об этом, может быть, уже и «Дело» писало.
Помыкевич.
Нет, не то... Я бы назвал это отсутствием, ну, национальной солидарности... А вы... вы бы осмелились эту солидарность подорвать.
Дзуня. Никогда. Разве...
Помыкевич.
Вот это самое, разве ч-ч-что...
Дзуня.
Разве только в том случае, когда это
необходимо для блага нации, господин меценат. Тогда и родной отец — не отец!
Помыкевич.
Я понимаю вашу горячность. Но не на словах ли все это?..
Дзуня. Пока что — на словах только...
Помыкевич
(встает).
Хе-хе-хе! Поздравляю вас, молодой ч-ч-человек! И смотрите: в будущем никаких там слов; прошу на бумаге, по белому черным. Адье, мой дорогой концияиент...
Дзуня. Адье, адье, дорогая жертва плохо запрятанного контракта!
Помыкевич
(испуганно)
. Контракта? Боже мой...
Дзуня. Да, да! Обычный контракт, боже мой. Дело, понимаете, такое... В тысяча девятьсот двадцать первом году вы как председатель «Нашей школы» решили для блага нашего учреждения продать каменный дом Мурлыкевичей, который оценен в десять тысяч долларов. Продали вы его как человек добрый и чуткий человеку без гроша в кармане, доктору Забийкевичу за девять тысяч долларов в царских рублях. К сожалению, контракт где-то затерялся. И вот совсем случайно, господин меценат, в мои руки попал этот контракт...
Помыкевич.
Ч-черт возьми, говорите!
Дзуня.
Контракт продажи Забийкевичем этого дома вам, господин меценат Помыкевич...
Помыкевич.
Это очередное ваше жульничество.
Дзуня. Извините! А я думал, что именно ваше.
Помыкевич.
И — и вы нашли его...
Дзуня. У вас же на глазах, среди других не менее любопытных бумаг. Хотя бы дело о драгоценностях...
Помыкевич.
Вы хотите...
Дзуня.
Спрятать по крайней мере контракт в надежное место и таким образом успокоить общественное мнение. Это будет поступок честного националиста. Не правда ли, господин меценат?
Помыкевич.
Пане товарищ!
Дзуня.
Слушаю.
Помыкевич.
Дайте руку! Я считаю...
Дзуня. Что вы считаете?
Помыкевич.
Ч-ч-что вы...
Дзуня.
Что я...
Помыкевич.
Очень, ну, ч-ч-честный человек и...
Дзуня.
И...
Помыкевич.
И я... я пришел к... к глубокому убеждению, что не должен разлучаться с таким...
(пауза)
с таким способным сотрудником.
Дзуня.
Я давно пришел к такому убеждению.
Помыкевич.
Знач-чит — мир между нами и дружба, а бумаги пусть лежат на своем прежнем месте?..
Дзуня.
Да, можете быть спокойны. В моем кармане, господин меценат.
Помыкевич вытирает пот на лбу.
Помыкевич.
Пане товарищ!..
Дзуня.
Слушаю.
Помыкевич.
Дайте руку! Вы очень, очень способный человек.
Дзуня.
Ну, в этом вы уже убедились.
Помыкевич.
Вы укра... То есть спрятали еще что-то?
Дзуня.
Дорогой мой меценат! Сколько раз вы в приветственных речах говорили такие незабываемые слова: молодежь — надежда нации, ее цвет, ее будущее! Я слушал вас, и слезы невольно появлялись у меня на глазах. Я чувствовал тогда невыразимое счастье, счастье молодости, счастье той поры, когда весь мир словно бы твой и тогда ничто не устоит перед тобой...
Помыкевич
(посматривает на кассу). Да,,.
Да... Что верно, то верно...
Дзуня. Вы говорили еще о нашем бедном народе и кровью своего сердца призывали его к энергичной борьбе за счастье, деньги, богатство. Каким огнем тогда загорались ваши глаза!..
Помыкевич.
Да, да, вспоминаю...
Дзуня. И я вспоминаю, вспоминаю слова, которые вы словно огнем выжгли в наших сердцах: «Для нации, для родины, для нее и отец не отец, для нее грех не грех!» Это были слова!..
Помыкевич.
И несмотря на это депутатом мне не удалось стать...
Дзуня. Это были слова... Меценат, вы должны были стать депутатом.
Помыкевич.
Я тоже так полагал. Отсутствие национальной солидарности...
Дзуня. Меценат! Вы станете депутатом!
Помыкевич.
Когда? Через ч-ч-четыре года? К тому времени бог знает что будет с сеймом. И только подумать! Пока еще никто из Помыкевичей не был депутатом...
Дзуня. Первым станет меценат Помыкевич...
Помыкевич.
Господин депутат доктор Помы... Шутите, пане товарищ! Позвольте, это же фатально: на девятнадцать избранных быть двадцатым в списке. Да — это фатально!
Дзуня. Ну, не совсем. Не забыли ли вы, кто девятнадцатый в списке?
Помыкевич.
Да ведь он сам не дает о себе забыть, ч-ч-чертова уродина, того и гляди принесет его черт сегодня во Львов...
Дзуня. Пусть только принесет! Меценатик дорогой, мы его на этот раз живым — ам — и проглотим.
Помыкевич.
А у меня желание выпроводить его за двери.
Дзуня. Еще наступит для этого время. А пока что...
Помыкевич.
У вас есть какой-нибудь план?
Дзуня. Давно подготовленный. А пока что вы должны отречься от Леси.
Помыкевич.
Ради кого же, позвольте узнать?
Дзуня. Ради отца Румеги, меценат, ради депутатского мандата...
Помыкевич.
Может быть, вы... какой-нибудь менее гениальный план...
Дзуня. Меценат!
Дзуня. Я узнал от доктора Рудзинского, что здоровье отца Румеги совсем плохое. Еще два-три приступа и желчный камень разорвет печенку.
Помыкевич.
А-а долго ли это еще может продолжаться?
Дзуня. Три-четыре года, хотя его депутатский мандат окажется куда раньше в ваших руках.
Помыкевич.
Любопытно! Так ч-что же, вы его отравить задумали?
Дзуня. Нет, меценат. Вы только завещание ему напишите.
Помыкевич.
Позвольте, как же я напишу его, ч-черт возьми. Он уже два месяца своими проектами мучает.
Дзуня. Отец Румега сможет оставить дом свой бездетной жене, а фольварк, лес и сорок гектаров с нефтяными вышками пусть запишет, словно добрая фея из сказки, маленькой сиротке Лесе...
Помыкевич.
Это... это был бы прекрасный поступок. Об этом написали бы даже в газетах. У вас неплохое воображение, пане товарищ.
