После замужества она немедленно покинула баптистскую церковь и присоединилась к конгрегационалистам. Конгрегациональная церковь считалась «лучшей» в Пейтон-Плейс. Марион с большой радостью организовала бы некий комитет, который занимался бы допуском людей в церковь, и, естественно, с неменьшей радостью стала бы его президентом. Она терпеть не могла состоять в организации, пусть даже религиозной, которая позволяла «нежелательным лицам» становиться ее членами, и в голове у нее было много недобрых мыслей о тех, кого она считала «неполноценными».

— Эта Маккензи, — говорила она своему мужу. — Только не говори мне, что эта молодая вдова лучше, чем могла бы быть. Можешь не говорить мне, что она не рыскает вокруг и что никто ни о чем таком не слышал. И не говори мне, что ее не интересует каждый мужчина в Пейтон-Плейс.

— Дорогая, — бессильно отвечал Чарльз Пертридж. — Я вообще не собирался тебе ничего говорить.

Но когда Марион сказала то же самое Мэтью Свейну, Док посмотрел ей прямо в глаза и прорычал:

— Какого черта, Марион. О чем это ты говоришь?

— Ну, Мэт, видишь ли, молодая вдова, живет совсем одна в доме…

— Эй, Чарли! Марион не дает покоя одиночество Конни Макензи. Почему бы тебе не собрать чемоданы и не пожить у нее какое-то время?

— О, этот Мэт невозможен, Чарли. Невозможен.

— Перестань, Марион, — отвечал Чарльз Пертридж. — Мэт — прекрасный человек, он не хотел тебя обидеть. И он хороший врач.

Вскоре после того, как Марион исполнилось сорок, ее стали беспокоить и даже пугать некоторые симптомы. Она обратилась к д-ру Свейну. После тщательного осмотра Док сказал, что она здорова как лошадь.

— Послушай, Марион, тебе не о чем волноваться. Я могу прописать тебе уколы, чтобы ты чувствовала себя спокойно, но в остальном — я бессилен. Это климакс, и здесь уж ничего не поделаешь.

— Климакс! — воскликнула Марион. — Ты сошел с ума, Мэт. Я молодая женщина.

— Сколько тебе лет?

— Тридцать шесть.

— Ты обманщица, Марион. Тебе за сорок.

Марион пошла домой и обрушилась на своего мужа. Она заявила, что друзья они или нет, а Мэтью Свейн больше не переступит порог ее дома. С этого времени Марион стала пациенткой Доктора, живущего в соседнем городе, который лечил ее от деликатного заболевания кишечника.

— Какого черта, Мэт, — спросил как-то Сет Басвелл, увидев, что Марион при встрече игнорирует доктора. — Ты ли не хотел быть всеобщим любимцем?

— Меня это не волнует, — сказал Свейн. — Кого-нибудь волнует? Тебя?

— Нет, — ответил Сет.

«Бабье лето» задержалось в Пейтон-Плейс ровно на шесть дней, а потом исчезло — так же неожиданно, как и появилось. Яркие листья, как слезы воспоминаний о прошедшем, падали на землю, срываемые холодным ветром и дождем. Они быстро потускнели и теперь, сырые и мертвые, лежали на тротуарах, как мрачный знак того, что зима пришла надолго.

Все реже и реже Эллисон поднималась к «Концу дороги». А когда это случалось, она стояла возле доски с красными буквами, дрожа от холода и засунув руки поглубже в карманы плаща, — город уже не был так ясно виден отсюда, все было размыто плотным, серым туманом. На горизонте смутно вырисовывались еще недавно такие теплые, фиолетовые холмы. Деревья в лесу больше не поднимали руки, приветствуя Эллисон: «Привет, Эллисон. Привет!», — они опустили головы и вздыхали: «Иди домой, Эллисон. Иди домой».

Грустная пора, думала Эллисон, пора смерти и забвения, все печально и покорно ждет, когда выпадет снег и засыплет останки лета.

Но не время года больше всего подавляло Эллисон, — она сама не знала, что это было. Она испытывала какое-то смутное, неопределенное беспокойство, от которого невозможно было избавиться. Часами после школы она сидела перед камином в гостиной с открытой книгой в руках, но иногда забывала переворачивать страницу и как завороженная смотрела на огонь. А иногда наоборот проглатывала страницу за страницей и не могла насытиться. На чердаке она нашла сундук с книгами и среди них два толстых тома рассказов Ги де Мопассана. Она читала и перечитывала их, не в состоянии понять одни и рыдая над другими. Ей не нравился рассказ «Мадемуазель Харриет», но сердце ее разрывалось от сострадания к двум старым людям, которые так долго и так упорно трудились, чтобы купить еще одно «бриллиантовое ожерелье». Эллисон читала бессистемно и совершенно спокойно перешла с Мопассана на Джеймса Хилтона. Эллисон прочитала «Прощайте, мистер Чипс» и потом долго плакала в своей темной комнате, вспоминая последнюю строчку: «Я попрощался с мистером Чипсом, и в ту же ночь он умер». Эллисон начала размышлять о смерти и о Боге.

Почему такие хорошие люди, как мистер Чипс, или маленькая Матч, или папа Эллисон, умирают так же нелепо, страшно и непонятно, как и плохие люди? Такой ли Бог на самом деле, как Его каждое воскресенье описывает в конгрегациональной церкви преподобный Фитцджеральд? Правда ли то, что Он само добро и сострадание, что Он любит всех и слышит молитву каждого молящегося?

— Бог слышит каждое слово, — говорил преподобный Фитцджеральд. — Каждая молитва, обращенная к небу, услышана.

Но, размышляла Эллисон, если Бог такой добрый и всемогущий, почему иногда бывает так, будто Он не слышит?

И на этот вопрос у преподобного Фитцджеральда был ответ, который, как и все его ответы, звучал правдоподобно; но стоило Эллисон задуматься, в голове снова возникали вопросы, и ответы священника казались бессмысленными, пустыми и противоречивыми.

— Он слышит каждое обращенное к нему слово, — уверял преподобный Фитцджеральд, и Эллисон тихонько спрашивала: «Если Он действительно слышит, почему Он так часто не отвечает?»

— Иногда, — говорил священник, — Всемогущий Отец должен нам отказывать. Как любящий отец отказывает ребенку ради его же блага. Но он всегда радеет за нас и желает нам добра.

Но тогда, думала Эллисон, зачем вообще молиться? Зачем просить Его о чем-то, если Он все равно поступит так, как считает нужным? Если ты молишься и Бог думает, что ты заслужил то, о чем просишь, Он даст тебе это. Если ты не молишься, и это правда, что Бог всегда радеет за нас, ты все равно получишь то, что, как Он считает, ты должен получить. Молитва, думала Эллисон, это ужасно несправедливо, как спортивная игра, где все преимущества на одной стороне.

Когда ока была помладше, она молилась, молилась и молилась, чтобы к ней вернулся папа, но из этого ничего не вышло. Она не могла найти причин тому, что любящий Бог, который может творить чудеса, когда у него появится такое желание, хочет видеть, как маленькая девочка живет без отца. Теперь, когда ей уже исполнилось двенадцать, она все еще считала это непонятным и несправедливым.

Эллисон посмотрела на серое октябрьское небо и подумала, может ли быть так, что Бога вообще нет, как нет сказочных принцесс и волшебных эльфов.

Она бродила по городским улицам, как будто что-то искала; внутри появлялось щемящее чувство потери, и она спрашивала себя, что же она ищет. Эллисон мечтала о чем-то неясном, мечты ее были неопределенными и с легкостью рассыпались, как недостроенный карточный домик. Она с нетерпением ждала наступления завтрашнего дня.

— Я так хочу, чтобы побыстрее наступил июнь, — сказала она Констанс. — Тогда я закончу начальную школу.

— Не подгоняй время, Эллисон, — сказала Констанс. — Оно и так летит слишком быстро. Очень скоро, оглянувшись назад, ты будешь вспоминать эту пору как лучшее время в твоей жизни.

Но Эллисон не верила ей.

— Не подгоняй время, — повторила Констанс и посмотрела в зеркало, проверяя, нет ли новых морщинок в уголках глаз. — В следующем месяце тебе исполнится тринадцать, — сказала она и сама удивилась. Возможно ли это? Тринадцать? Так быстро? Чуть не забыла, четырнадцать, если уж на то пошло. — Устроим для тебя чудесную вечеринку.

— О, пожалуйста, мама, — возразила Эллисон. — Эти дни рождения — такая глупость.