Доктор Свейн был высоким, крепким мужчиной с густой копной седых, вьющихся волос, — последним обстоятельством он ужасно гордился и не скрывал этого. Док всегда причесывался самым тщательным образом, и каждое утро внимательно исследовал в зеркале собственное отражение, проверяя, не появился ли, не дай Бог, в его шевелюре желтый волосок.
— Мужчина имеет право на одну маленькую слабость, — оправдывал себя Док.
А Изабелла Кросби, присматривающая за домом доктора, говорила, что это хорошо, когда старому человеку есть чем гордиться. Однако в остальном Свейна совсем не волновало то, как он выглядит. Его костюмы вечно нуждались в глажке, он имел ужасную привычку есть в гостиной, а чашки из-под кофе стояли по всему дому.
— Не такая уж тяжелая работа — отнести полупустую чашку на кухню, — ворчала Изабелла. — Вряд ли вы бы надорвались, подняв одну маленькую чашечку.
— Изабелла, если это мой единственный недостаток, можете считать, что вам повезло, — отвечал Док.
— Дело не только в чашках, — сказала Изабелла. — Вы оставляете свою одежду там, где она упала, вы посыпаете пеплом от сигарет весь дом, а ваша обувь всегда в таком виде, будто вы вернулись с продолжительного заседания в чьем-нибудь коровнике.
— Перестаньте причитать, Изабелла. Может, вам хочется присматривать за домом какого-нибудь старого распутника? Я хотя бы не лезу к вам под юбку. Или как раз это вас и беспокоит?
— И в довершение всего, — сказала Изабелла, которая уже слишком много лет была знакома с доктором, чтобы он мог ее шокировать, — у вас грязный язык и дьявольский ум.
— О, идите крахмалить салфетки, — сердито отвечал доктор.
В Пейтон-Плейс доктора Свейна любили все. У него были теплые голубые глаза, которые, к вечному раздражению доктора, именовали «блестящими», о доброте его ходили легенды. Мэтью Свейн принадлежал к быстро исчезающему виду врачей, практикующих в маленьких городах. Слово «специалист» было для него ругательным.
— Да, я специалист, — взревел как-то Док, беседуя с известным ухо-горло-носом. — Я специализируюсь на больных людях. А вы Чем занимаетесь?
В шестьдесят лет доктор по-прежнему ночью или днем, летом или зимой выезжал по вызову, и еще у него была трогательная привычка посылать открытки к дню рождения каждому ребенку, к которому его когда-либо вызывали.
— В душе ты просто-напросто сентиментален, как девица, — часто дразнил его Сет Басвелл. — Подумать только — открытки к дню рождения!
— Сентиментален, черт, — добродушно отвечал доктор. — Просто это дает мне ощущение законченности, я могу остановиться и обдумать всю проделанную за день работу.
— Работа, работа, работа, — сказал Сет. — Это твое любимое слово. Такое впечатление, что ты все время надеешься развить во мне комплекс по поводу моей лени. В один прекрасный день из-за твоей чертовой работы тебя свалит инфаркт. Прямо как одного из этих благородных седовласых кинодокторов.
— Чушь, — отвечал Свейн. — Инфаркт — это так банально. Мучительная язва желудка — это другое дело.
— Хотя, скорее всего, — сказал Сет, — ты умрешь от рук одной из твоих больничных медсестер: наступит момент, и кто-нибудь из них не выдержит твоего остроумия и проломит тебе череп.
Маленькая, хорошо оснащенная больница Пейтон-Плейс была радостью и гордостью д-ра Свейна. Док содержал ее в безукоризненном состоянии и обожал с нежностью юного влюбленного, а тот факт, что жители окрестных городов часто предпочитали обращаться именно к нему, а не в другие крупные больницы, служил для Дока источником нескончаемого удовлетворения. Больница принадлежала городу, но все в Пейтон-Плейс называли ее не иначе как «Больница Дока Свейна», а девушки, которые проходили там не большой, но превосходный курс сиделок, называли себя «девочками Дока».
Мэтью Свейн был хорошим, честным человеком, он любил жизнь и людей. Если у него и был какой-то недостаток, так это его небрежная и едкая манера выражаться, но город прощал это Свейну, потому что он был хорошим врачом и, хотя и бывал грубоват, всегда говорил правду. У него было не очень хорошо сбалансированное чувство юмора, шутки его иногда были слишком резкими и часто развязными, но никогда злыми, и за это тоже город прощал д-ра Свейна, потому что громче всего и дольше всего Док смеялся над самим собой.
Дока любили все, за исключением разве что жены Чарльза Пертриджа — Марион, а единственной причиной ее нелюбви к доктору было то, что его не впечатлял тот образ, который она сама себе создала.
— Не стоит пыжиться перед Доком, — говорили в городе. — Сто против одного — если ты попробуешь, у него всегда найдется булавка, чтобы тебя уколоть.
Но Марион не могла в это поверить. Она постоянно пыталась заставить Мэтью Свейна смотреть на нее так, как — в чем она была абсолютно уверена — смотрел на нее весь город. А так как он не поддавался, она часто называла его — «этот невозможный человек».
Марион была женщиной средних размеров. Глядя на нее, Сет Басвелл всегда думал, что все, что касается Марион Пертридж, — среднее.
— Rien de trop, — говорил себе Сет и чувствовал, что эти слова как нельзя лучше описывают Марион, начиная с ее не темных, не светлых волос, стандартной фигуры и кончая средним умом.
Марион, в девичестве Солтмарш, была дочерью бедного баптистского священника и его усталой жены. Ее единственный брат Джон еще в детстве решил последовать примеру отца и в возрасте двадцати одного года был посвящен в сан священника. У Джона было стремление «нести религию диким людям Земли», и по этой причине сразу после посвящения он покинул Америку в качестве миссионера. Марион тем временем закончила школу, со средними оценками, и осталась жить в доме своих родителей, всегда готовая вместе с ними прийти на помощь несчастным и обездоленным; по средам она, вполне довольная собой, сворачивала бинты в местной больнице.
Прошли годы, и Чарльз Пертридж признался себе, что встретил Марион случайно, а женитьба была следствием минутной слабости с его стороны. Сдав экзамены и получив право заниматься адвокатурой, он решил провести каникулы в приморском городке, где и жил преподобный Солтмарш с семейством. Чарльз Пертридж был конгрегационалистом и присутствовал на службе преподобного Солтмарша больше из любопытства, нежели из-за желания приобрести душевный покой. Так, в баптистской церкви он и увидел Марион, поющую в хоре. Девушка стояла в первом ряду, лицо ее было поднято вверх и все светилось в религиозном экстазе. У Чарльза перехватило дыхание, ему показалось, что эта девушка — ангел. Тут он ошибся. Это не было восторгом или ликованием. Когда Марион лежала в ванне с горячей водой или ела свое излюбленное блюдо, она выглядела почти так же. Музыка воздействовала на чувства Марион, удовольствие освещало ее среднее лицо и на какой-то момент делало его экстраординарным.
Чарльз Пертридж, молодой, впечатлительный и, возможно, излишне податливый после долгих лет учебы, начал ухаживать за Марион Солтмарш. В августе, через пять недель после того, как он впервые увидел ее в церковном хоре, они поженились, и в начале сентября молодая пара въехала в дом Чарльза в Пейтон-Плейс, где он и начал свою карьеру.
Становясь старше, Пертридж иногда спрашивал себя, женился бы он в такой спешке, если бы мог в студенческие годы позволить себе одобрительно относиться к домам с дурной репутацией, которые вызывали такой энтузиазм среди его сокурсников. Нет, — отвечал он себе.
Чарльз Пертридж легко добился успеха. Шли годы, он скопил приличное состояние, они с женой жили в доме на Каштановой улице, Марион стала клубной дамой и начала активно заниматься благотворительной деятельностью. Ей нравилось комфортное существование, не осложненное наличием детей или нехваткой денег. Иногда она испытывала некоторое подобие чувства вины от того, что сравнение ее жизни с родителями и жизни в Пейтон-Плейс доставляло ей огромное удовольствие, но это длилось недолго.
Марион нравились вещи. Она окружила себя разнообразной мебелью и всяческими безделушками. Открывая стенной шкаф, в котором стопками лежали полотенца и простыни, она ощущала приятное волнение. Размер, предназначение и качество покупаемого предмета всегда стояли для Марион на втором месте, на первом было желание приобрести и владеть.
