— Да. Я знал. Один раз я ее увидел и понял, что она уже почти выросла. Я не знаю, что на меня нашло.

Доктор отпустил Лукаса, достал из кармана чистый носовой платок и тщательно вытер руку. Второе стандартное оправдание. Я не знаю, что на меня нашло. Видимо, такие люди, как Лукас, надеются, что такие люди, как Мэтью Свейн, поверят в существование странных дьяволов, которые прячутся и выжидают момент, когда они смогут войти в тела и головы таких, как Лукас. Второе оправдание всегда произносилось грустным, полуизвиняющимся тоном, — так, будто слушающий должен присоединиться и тоже удивиться, что же это не него нашло. Я не знаю, что на меня нашло, но что бы это ни было, это от меня не зависело. Просто что-то нашло, и я уже ничего не мог с этим поделать.

«О, Господи, — молил про себя д-р Свейн, — удержи меня, Господи, не дай мне убить его».

— Я не знаю точно, сколько раз это было, — нечленораздельно продолжал Лукас. — Два, может, три. Я все время был выпивший. — У Лукаса от воспоминания похотливо блеснули глаза. — Она дикая кошка, эта Селена. И всегда была такой. Я бил ее, пока она не могла больше сопротивляться.

Лукас провел языком по пересохшим губам, и у Свейна тошнота подступила к горлу.

Этого не может быть, подумал доктор. Не может быть, чтобы мужчина насиловал ребенка, а потом вспоминал об этом как о чем-то самом приятном в его жизни. Этого просто не может быть.

— А она хорошенькая, — мечтательно продолжал Лукас. — У нее самые хорошенькие сиськи из всех, что я видел, и соски такие коричневые и возбужденные. В первый раз я ее связал, но в общем-то зря, она все равно так и не пришла в себя. Она была девочкой, тут все в порядке. Господи, ну и тяжело же мне пришлось, я потом болел целых две недели, даже работать было трудно, да.

Оправдания, которые не удовлетворили д-ра Свейна, исчерпались, и теперь Лукас начал искать сочувствия. Я был так болен, даже работать было тяжело. Лукас говорил это с подвыванием, будто ожидал, что доктор начнет выражать ему свои соболезнования. «Какой стыд, — видимо, должен был сказать Свейн, — тебе было тяжело работать целых две недели после того, как ты первый раз изнасиловал свою падчерицу, какой стыд, Лукас».

«О, Господи, — сжав кулаки, молил Док и чувствовал, как по спине снова заструился пот, — о, Господи, не дай мне убить его».

— Да, хорошенькая эта Селена, — сказал Лукас.

Когда Лукас замолчал, д-р Свейн слышал в наступившей тишине свое дыхание, вдох и выдох. Долгое время, пока Свейн не поборол в себе желание схватить Лукаса за горло и придушить его, в хижине было абсолютно тихо. Тошнота и бешенство от понимания того, насколько незначительными могут быть следы цивилизации в другом человеке, долго не стихали в душе у Дока.

— Лукас, — наконец заговорил доктор, справившись с собой, — я даю тебе время до завтрашнего полудня. Убирайся из города. У меня нет желания видеть тебя здесь завтра.

— Как это — убирайся из города, Док? — вскричал Лукас, в ужасе от несправедливой мстительности со стороны человека, которому он в жизни не сделал ничего плохого. — Как это — убирайся из города, Док? Мне некуда идти, Док. Здесь мой дом. Я живу здесь всю жизнь. Куда же мне идти, Док?

— Прямо в ад, — сказал Свейн, — а не получится, проваливай куда вздумается. Только убирайся из Пейтон-Плейс.

— Но я и не думал никуда проваливать, Док, — выл Лукас. — Мне просто некуда идти.

— Если я завтра увижу тебя в городе, весь город будет у тебя на хвосте. Убирайся и не вздумай возвращаться и после моей смерти. Я оставлю доказательства твоего преступления в надежном месте. Родители в Пейтон-Плейс будут знать, что делать, если тебе когда-нибудь придет в голову вернуться.

Лукас Кросс начал плакать. Он уронил голову на руки и разрыдался от несправедливости, обрушившейся на него.

— Что я вам сделал, Док? — всхлипывал он. — Я ничего плохого вам никогда не сделал. Как я могу уйти из города, если мне некуда идти?

— Это Селене некуда уйти от тебя, — сказал Свейн. — Тебя это очень устраивало. Теперь вы поменялись башмаками, Лукас, и, если они жмут, плохо дело. Я не шучу, Лукас. Не позволяй завтра полуденному солнцу припекать тебе макушку в Пейтон-Плейс.

Доктор Свейн пошел к выходу из хижины, он чувствовал себя старым, как вечность, и совершенно разбитым. Признание Лукаса тяжелым грузом лежало в кармане пиджака, а от его слов ныло сердце. Никогда еще доктор не чувствовал себя таким усталым.

«Если бы я только мог сделать это дома. Принять горячую, горячую ванну, соскрести с себя эту грязь, потом пойти в столовую и сделать себе что-нибудь выпить. Если бы я мог уснуть сегодня вечером, а завтра проснуться в Пейтон-Плейс, таком же чистом и прекрасном, каким он был вчера. Если бы я только мог это сделать».

Д-р Свейн уже наполовину открыл дверь из хижины, как вдруг высокий пронзительный вой остановил его. Док стал поворачиваться, и в эту секунду понял, что совершил еще одно преступление. Он вгляделся в неясные очертания за пределом круга света, который отбрасывала единственная в хижине лампочка. На двуспальной кровати возле дальней стены лежала и, не прекращая, выла Нелли Кросс. Она корчилась и содрогалась, будто вот-вот собиралась родить ребенка.

От усердия Тед Картер вытащил язык. Он старательно пытался без единой морщинки завернуть в тонкую оберточную бумагу коробку конфет Неважно, сколько раз он уже пытался это сделать. С углов бумага все время топорщилась, и коробка из-за этого выглядела неопрятно, будто ее заворачивал ребенок. Мать Теда уже несколько раз посмотрела на него, но помощь предлагать не стала. Она продолжала мыть посуду, поглядывая, если не смотрела на сына, в маленькое окошко над раковиной в кухне. Отец Теда сидел в гостиной и через равные и довольно частые интервалы расправлял страницы газеты. Он также сохранял молчание.

С тех пор как Тед два года назад начал встречаться с Селеной Кросс, в доме Картеров начало ощущаться неприятное напряжение, и со временем оно не стало слабее. Роберта и Гармон Картер, родители Теда, не встретили увлечение Теда Селеной терпеливо улыбаясь, как это делает большинство родителей, когда сталкиваются с подростком, который уверен, что он влюблен. Термин «детская любовь» не подходил к тем эмоциям, которые Тед испытывал по отношению к Селене.

В Теде никогда не было ничего детского, подумала Роберта, окуная тарелку в мыльную воду. Когда-то это ей даже нравилось. Ей доставляло удовольствие то, что Тед пошел и начал говорить раньше других детей. Ей льстило, когда учителя говорили о том, как он способен, как легко ему дается учеба, и о том, что он очень развитой для своих лет мальчик. Ее переполняло гордостью то, что он в шесть уже умел плавать, в семь — кататься на лыжах, а в восемь — играть в бейсбол. Они с мужем были худые и невысокие люди — Роберта с удивлением смотрела на своего крепкого, высокого сына и была полностью удовлетворена выполненной работой. Теда они сделали как надо. Он был не только крепкий и высокий, он был здоровым мальчиком. У него были безупречные зубы, хорошая кожа и отличное зрение. Тед был добрым, деликатным и любознательным, он никогда не повышал голос и редко раздражался. К любой поставленной перед ним задаче он подходил энергично и здраво, что всегда было редкостью для шестнадцатилетних парней. Даже владелец птицефермы, где летом работал Тед, мистер Шапиро, который славился тем, что ему трудно угодить, хвалил Теда за трудолюбие и прилежание.

— Симпатичный парень, Тедди, — говорил он Роберте. — Хороший парень, в свои годы он работает как мужчина.

Ей было приятно это слышать, пока она не поняла, что и отношение ее сына к Селене Кросс нельзя назвать детской, преходящей любовью.

Поняв, что вопрос с Селеной больше не вопрос, а установленный факт, Роберта и Гармон Картер просто не могли смириться с этим. Если бы они могли это сделать, возможно, в их доме спало бы напряжение и появилось бы какое-то подобие дружелюбия. Они хотели, чтобы Тед был ребенком, которым он никогда не был, — с быстро меняющимся настроением и легко забывающимися привязанностями. К сыну, который связался с девчонкой из хижин, они относились как к собственной неудаче. Эта девчонка — падчерица пьяницы лесоруба и плоть и кровь неряшливой, полусумасшедшей матери.