За спиной кашляет Жакари, но Исосселес не поворачивает головы. Он понимает, что этот человек не умеет терпеливо ждать, по крайней мере пока. Значит, надо еще попрактиковаться. Залечь в засаде и ждать, ждать, ждать — столько, сколько потребуется. Может быть, когда все это останется позади, он проводит Жакари на небо, вместе с другими, кого он собирается, дай срок, отправить по этому святому пути. Много работы предстоит небесным привратникам, что же касается Иисуса, то когда у Исосселеса будет в руках Завиот, то даже Христу придется так или иначе расплатиться с ним.

Это бесцельная и бесконечная римская дорога, нагромождение булыжника и выбоин, дорога, выдержавшая десять веков беспрерывных вторжений и, кажется, способная выдержать еще десять таких же столетий.

Дорога то поднимается, то круто спускается вниз, вьется из стороны в сторону и начисто лишена очарования других итальянских дорог, по такой дороге не хочется ходить и гулять. Никто не замечает эту группу из четырех иностранцев, и даже если бы кто-то посмотрел на них, что бы он увидел? Темную ночь. На чужеземцах темные плащи и перчатки. Они не курят. Холодно, и из ртов вырываются белые облака тумана.

Глядя на них сверху, в окне второго этажа, приподняв занавеску, стоит женщина. Ее угловатый силуэт вырисовывается у края окна. В ее пальцах зажата клюка, руки болят от постоянного, нескончаемого дождя, и от стояния у окна, и от необходимости все время отодвигать занавески, всматриваясь во тьму. Она старая еврейка и полька, когда-то у нее был муж, которому надо было пробраться через три границы, чтобы вернуться к ней. Говорили, что он погиб в сражении за Францию, но на самом деле он был шпионом, его поймали в Москве, и он сгнил в каком-то грязном кремлевском подвале. Она выплюнула его из своей памяти, когда узнала правду.

Он работал под видом священника, и когда русские схватили его, то запросили Ватикан, но церковь не поддержала самозванца. Они были бойцами, поляками, сама она провела всю войну в погребах и в укромных убежищах. Подземные ходы и потайные комнаты спасли ей жизнь, но в течение многих лет, даже в чистом весеннем поле, она была все время окружена стенами. Но это не столь важно. Осталось совсем другое. Немцы лишили ее дома, русские лишили ее семьи. Такова война, а теперь ей семьдесят, но она ничего не забыла.

Койот любит ее, она так похожа на старуху, о которых сложено так много разных историй. У нее печальный длинный нос, и, вероятно, солдатам было когда-то тепло в ее постели. Эти женщины держат мертвых за руки. Он рад, что они пришли в ее дом, и он рад, что она терпеливо хранила свою тайну два десятка лет в ожидании прихода нужного человека.

Койот хочет спросить ее, знает ли она, насколько это опасно, но вовремя прикусывает язык. Если он спросит, то она ответит, что она старуха и что они смогут с ней сделать, а ему придется удовольствоваться этим ответом.

Она видит их приближение, зажигает фонарь, спускается вниз по лестничному пролету и приоткрывает дверь, избавляя их от необходимости стучать. Потом она ставит фонарь на стол в прихожей и уходит в комнату, чтобы сесть в кресло и выпить последнюю на сегодня рюмку портвейна. Двадцать лет она делает одно и то же, капля сладкого горячего вина перед сном — ее прощальный портвейн. Она провела двадцать лет, ожидая, что каждая ночь может оказаться последней. Бывают жизни, из которых очень трудно уйти.

Габриаль никак не может привыкнуть к итальянским прихожим, огромным, как пещеры, с холодным камнем полов, белыми стенами, пылью и многим другим, например, скульптурами. Он привык к Америке, к давней традиции страха перед пустотой. Габриаль думает, что из этого может получиться хорошая научная работа: разве неинтересно кое-что понять в обычаях других стран, разобраться, что заставляет людей чувствовать себя в безопасности дома или на работе. Пожалуй, этим стоит заняться прямо сейчас, пока он невесть зачем слоняется по всему миру. Можно одновременно фотографировать прихожие, снимать их размеры, а потом написать книгу, которую с удовольствием прочтет за утренним кофе какой-нибудь пытливый непризнанный ученый. Это было бы намного лучше, чем каждый раз испытывать ледяной угловатый страх перед тем, что может произойти в следующую минуту.

Огонек в фонаре потрескивает и пляшет. Койот обследует пол в поисках нужного камня, хотя все они круглые, плоские и похожи друг на друга, как близнецы. В ближнем к улице углу есть один камень с выбоиной. Камень этот повернут немного влево и слегка утоплен, словно его пытались повернуть против часовой стрелки. Раздается тихий щелчок, и открывается вход в каменную яму размером с небольшой гроб. Они снимают тяжелую верхнюю одежду и примеряют другую, не столь громоздкую. Анхель извлекает тюбик с маскировочной краской и наносит штрихи под глазами. Габриаль следует его примеру. Конечно, это шутка, надо же чем-то поднять настроение, помочь себе влезть в холодную могилу. Амо наносит краску прямо посередине лица, разделив его на две половины, как древнюю театральную маску. Койот укоризненно качает головой.

— Не забудьте стереть с лиц это дерьмо, когда выйдете на улицу.

Он нагибается и закрывает лаз, оставив там четыре костюма, два кислородных баллона и дыхательную аппаратуру.

— Думаю, что пора идти, — говорит он, оглядывая остальных и ожидая согласия. — Я хочу пройти весь путь за один раз, но если нам придется буравить землю, или нырять под воду, или еще что-нибудь в этом роде, то я скорее всего не стану упорствовать. Если нам вдруг потребуются кислородные баллоны, то завтра утром мы вернемся.

Анхель и Габриаль переглядываются.

— Сколько раз ты можешь повторять одно и то же?

Койот в ответ молча улыбается.

— У нас есть время на сигарету? — спрашивает Амо.

Койот не смотрит на часы, он просто кивает и достает из внутреннего кармана водонепроницаемый пакет, из которого извлекает пачку «Честерфилда» и по кругу предлагает ее товарищам. Все берут по сигарете. Они сидят, смотрят на красноватые тени в углах. Под потолком плавает дым.

С улицы не доносится ни звука, не то чтобы они чего-то ждут, но Койот на всякий случай прислушивается. Может быть, лучше подождать до утра, пройти подземные туннели и дождаться ночи уже в Ватикане? Он даже не упоминает эту возможность, так как дороги назад нет ни у них, ни у Исосселеса, который уже в Риме и что-то предпринимает, и один этот факт ужасно злит его. От этой мысли он испытывает какой-то странный, не сравнимый ни с чем холод.

Они проходят в квартиру, минуют две комнаты и подходят к платяному шкафу. В полу шкафа еще один люк, пространство вокруг него расчищено. Люк открыт. Кажется, что темнота, заполняющая его, колышется, как волна. Койот надевает головной фонарь, все остальные делают то же. Первый проход — последовательность металлических ступенек, ведущих в старую канализационную траншею.

Они стараются двигаться тихо, но это очень трудно. В туннеле тесно и жарко. Головные лампы одновременно дают слишком много и слишком мало света. Это все равно что ехать на машине вниз по склону холма, когда из-за каждого поворота то и дело выныривают встречные автомобили, слепящие тебя фарами дальнего света. Края ступенек заканчиваются качающимися кольцами. Подошвы ботинок скрежещут по железу. Кажется, что они идут уже несколько часов, хотя прошли не более пятидесяти ярдов. Спуск заканчивается в туннеле, ступеньки обрываются, но до дна еще добрых четыре фута.

Анхель прыгает первым и приземляется с оглушительным плеском. Аспидно-черная вода покрывает дно на три дюйма. В легенде карты сказано, что этот туннель строили при Муссолини, что длина его тысяча футов, и заканчивается он тупиком. Еще один незаконченный памятник военного зодчества.

Они проходят не больше пятидесяти футов. Сечение туннеля — восемь на восемь, прямые углы, поперек потолка протянуты балки, есть и вертикальные опоры. У второй опоры куча крупных камней. Кажется, что это стена, но место у подножия груды слишком неровное. Габриаль наклоняется вперед и кладет ладонь на камень. Он сдвигается с места.