— У нас, конечно, нет карандаша, так что сегодня займемся устным творчеством… да?

Иония замечает, что у нее во рту нет ни единого зуба.

— Конечно. — Он и сам не понимает почему, но соглашается.

— Ты — А, торгаш; Б, у тебя на острове семья; В, ты хотел бы оказаться в другом месте; Г, или что-то еще?

— Абсолютно. — В голове у него туман, он не может собраться и лишь гадает, что это за странная и загадочная женщина.

— О, будь добр, повтори — А, торгаш, Б, у тебя семья на острове…

— Г.

— Следующий вопрос. А, твои глаза видели славу пришествия Господа; Б, ты спишь на животе; В, ты предпочитаешь позу собаки; Г, ты занимаешься серфингом?

— Г, — говорит он, все еще стараясь прийти в себя.

— А, хочешь посетить Улан-Батор; Б, никогда не ешь жареной пищи; В, у тебя есть щенок; Г, ты бродяга?

— Г.

— А, бегаешь подлинным темным коридорам; Б, пьешь виски; В, ноги — твой фетиш; Г, ты мне не веришь?

— Б.

— Не Г? — На лбу ее появляются и исчезают морщины. — Ты уверен, что не Г?

— Уверен.

— Уверен — да или нет.

— Простите?

— Да или нет?

Он совершенно растерялся и просто трясет головой.

— Ну ладно, mucho ado,прошу прощения, но я не могу продолжать гадание, потому что ты споришь с картами, — говорит она, кивая головой в подтверждение того, что «нет» означает «да».

— Что? — Похмелье сменяется неудержимым хохотом.

Она закрывает лицо складкой ткани, на этот раз пурпурной.

— Ты просил гадать? Я гадаю. Тебе не нравится манера гадания, так что спрашивай в другом месте.

Иония не успевает отсмеяться, когда гадалка оказывается уже в противоположном конце пляжа, шарфы ее вьются на ветру, как шлейф, который вот-вот дотянется до самого Сингапура.

Исосселес собирается с силами и выходит. Он устал и идет медленно, высоко поднимая ноги и делая длинные шаги. Прошло много времени с тех пор, как он хорошо спал, и еще больше времени прошло с тех пор, как ему являлся Иисус. Именно этого он никак не может понять. Ведь, в конце концов, он избран. В висках пульсирует боль, когда он думает об этом, и пустота, когда не думает. Один человек не может нести такую тяжкую ношу.

Он видит на пирсе своих людей, они стоят рядом с Анхелем и ждут. Они добрые солдаты Христа. Какое путешествие они совершили. Ловкий трюк. Он вспоминает, как Анхель выскользнул в окно. Отчасти он был рад, что Пена умерла. Она была так близко и знала так много. Он рад, что ему не пришлось убивать ее, что она умерла сама. Но этот мальчик — ну что ж, он знал, что рано или поздно это произойдет.

Как сладка его короткая дубинка. Она сделана из твердой кожи, а не из новомодного пластика. Он любит старое оружие, любит историю, частью которой оно должно быть. Левой рукой он ощупывает деревянную рукоятку, перекладывает дубинку в правую и становится на краю пирса. Из-за туч появляется солнце. Прекрасный день, надо признать.

Анхель поднимает глаза и смотрит на Исосселеса, или он все время смотрел на него? Есть что-то в том, как этот мальчик смотрит на людей, что-то, причиняющее Исосселесу новый приступ боли, есть, есть в его взгляде что-то слишком знакомое.

Он приближается к своим людям, которые расступаются, чтобы дать ему пройти. Анхель видит все те же холодные глаза, журавлиное долговязое тело, дубинку. То, что сделает этот человек, не кончится добром, но на этом все раздумья Анхеля кончаются, и он сам удивляется тому, что ничего не боится.

Исосселес наносит удар, но Анхель видит блеск меди, несущуюся к нему землю и понимает, что это был не просто удар. Он выпрямляется и целит рукой в пах Исосселеса. Но кулак не достигает цели, один из священников выступает вперед и блокирует удар. Никогда еще Анхель не видел такой быстрой реакции. Краем уха он слышит щелканье взведенного курка.

— Не надо, — произносит Исосселес. — Пока не надо.

Анхель выпрямляется и смотрит прямо в глаза Исосселесу.

— Скотина.

Исосселес хватает Анхеля за горло, тот чувствует, как смыкаются холодные крючковатые пальцы, высасывая воздух из груди и не давая вдохнуть.

— Ты меня обокрал.

— А скольких людей собираешься обокрасть ты?

— Вот как? — Исосселес улыбается. — Это действительно хороший вопрос.

Анхель на этот раз не видит взмах дубинки, он видит темные кривые зубы, рот, похожий на усеянную камнями яму, а потом он уже не видит ничего и проваливается во тьму.

Почти полдень, но темно, как вечером. Все утро ветер сгонял на небо темные, тяжелые тучи из своих северных запасников. Визит ветра холоден и эгоистичен и, пожалуй, закончится показательным ливнем.

Дождь действительно начинается, и в мире не остается ни одного сухого места, больше всех вымок Амо. Для него это дождь растерянности, дождь утраченного времени и дождь тупой тяжести, с силой навалившейся на его голову. Два дня он разыскивает Анхеля, он близок к панике с того момента, когда Анхель не вернулся со встречи с капитаном Луиджи. Амо ругается, не видя дороги и петляя между настоящими озерами воды. Сейчас он в десяти милях южнее Сан-Франциско, расплескивает лужи на шоссе № 1, прорубленном еще при царе Горохе через скалистые предгорья. Здесь почти с каждой точки виден Тихий океан. Правда, не сегодня. Сегодня Амо может видеть все, что ему заблагорассудится. Ехать дальше — безумие. Дождь припустил как из ведра. Амо останавливает машину. Закуривает. В двухстах футах от дороги, на самом краю берега, угнездился в скалах командный пункт управления огнем № 6 — всевидящее око береговой артиллерии времен Второй мировой войны. Построенные в начале сороковых бастионы со стенами из бетона толщиной в добрый фут стали на пять лет мокрым и холодным домом для пятерых человек, вооруженных горизонтальным азимутальным указателем. С того места, где стоит вышедший из машины Амо, сооружение выглядит как огромная двуглавая утка.

Он переходит шоссе и начинает осторожно подниматься по тропинке. Подъем очень крут. Свет падает на камни под прихотливыми и причудливыми углами. Дождь застит глаза, Амо видит окружающие предметы как клочья, на краткий миг вырывающиеся из-за белесой пелены. Дорога взбегает на холм — вверх и вбок. Обрывы, щетинистый кустарник, грязь, призраки прошедшей ночи, мощного лунного света, беглецов и пьяниц, покрытых пылью веков, юных менестрелей, потерявших удачу и песенный дар, постаревших и забытых, и, конечно, туман, который всегда поднимается от моря. Но что тревожиться, коли сейчас полдень.

На Амо приличный, даже щеголеватый костюм. Один Бог знает, зачем он его надел. Тропинка скользкая, как поверхность катка, он поднимается на двадцать футов, и здесь ноги выкатываются из-под него, и Амо скатывается по склону, толчком резко остановившись у самой обочины автострады. Мимо, вихляя из стороны в сторону, проезжает машина, сигналит и обдает Амо грязной водой с ног до головы. Он грозит пальцем в сторону удаляющихся стоп-сигналов, орет диким голосом: «Чтоб ты скис!» Он никогда до конца не понимал смысл этой фразы.

Сколько же времени он карабкается вверх? Он отыскивает палку, которую использует как дорожный посох. Он втыкает палку в мягкий грунт, и это спасает его от скольжения вниз. Подъем становится более пологим, земля выравнивается, Амо наконец может выпрямиться и расправить плечи. Он стоит, гордо опираясь на импровизированный посох, обозревая суженный дождем горизонт. Дождь хлещет ему в лицо, волосы облепили голову черным войлоком; несмотря на это, он испытывает удовлетворение, свойственное разве что сумасшедшим клиентам конторы Льюиса и Кларка, приносящим походные трудности, жажду завоевания, добротную одежду в жертву погоне за пустыми мечтами и иллюзиями.

На вершине — стена из фортификационного железобетона. Двуглавый гусь на поверку оказывается наблюдательным бункером — одна смотровая щель направлена к суше, вторая — к океану, это щели для глаз, которые всю войну тщетно высматривали здесь появление япошек.