— Где брат Тимон? — забеспокоился Сполдинг.

— Лечит раны, — отрезал Марбери, не скрывая и даже преувеличивая раздражение. — Раны, полученные при спасении ваших жизней.

Сполдинг, не найдя слов, оглянулся на Ричардсона.

— Брат Тимон проявил истинную доблесть, — величественно провозгласил тот, — и будет вознагражден.

— Лучшей наградой ему, — поспешно заметил Марбери, подражая помпезности Ричардсона, — будет возобновление работы. Закончим нашу часть перевода, как он просил: создадим совершенный перевод, ничего не выпуская, исправив все ошибки, дополняя его всеми подлинными текстами, чтобы истинное слово Господа стало доступно всем.

— Поклянемся же в том! — прогрохотал Ричардсон.

— Нет! — Сполдинг, вскочив, ударил кулаком по столу. — Клянусь небом, нет! Мы получили прямой приказ короля!

Из-под серого плаща он извлек доставленный Дибли лист и указал на королевскую печать.

— Она подлинная, — заверил всех Ричардсон. — Я, конечно, не раз видел королевскую печать.

Сполдинг поднес лист к глазам.

— Здесь сказано: «Переводчикам в Кембридже, занятым королевской Библией, сим повелевается копировать со всей точностью, какую позволяет их ученость, существующую Епископскую Библию». — Сполдинг поднял взгляд. — Нам приказано ничего не добавлять и исключить лишь самые грубые ошибки католиков.

Опустив бумагу, он обвел комнату взглядом.

— Нет, но… — начал Марбери.

— Не хотите ли вы сказать, декан Марбери, — тихо проговорил Сполдинг, выдержав паузу, — что готовы ослушаться воли короля?

— Действительно, — избегая встречаться с ним глазами, заметил Чедертон, — если мы пойдем против воли короля, нас всех обвинят в государственной измене.

— А в лучшем случае, — вздохнул Диллингем, — король просто заменит нас людьми, которые исполнят его приказ и создадут перевод, угодный ему. Боюсь, что все попытки изменить что-то будут тщетными усилиями.

— Но ведь Епископская Библия, — нерешительно запротестовала Энн, — орудие короны, точно так же, как латинская Библия — оружие папы.

Продолжительное молчание стало безмолвным подтверждением ее слов.

— Мы можем внести в текст поэзию, — не без грусти предложил Чедертон. — Как уже сделали с псалмами и Песнью Соломона — в них есть красота, какой не было прежде.

— И можем исправить самые прискорбные ошибки в существующем тексте, — вздохнул Диллингем. — Хоть что-то.

— Слово Божье нельзя исказить, — напряженно, с сумрачным взглядом провозгласил Сполдинг, — как бы оно ни было записано на бумаге.

— Но убийства… — попыталась заспорить Энн.

— О них придется молчать. — Сполдинг снова ударил по столу. — Я с самого начала говорил об этом. Смерть Эдуарда Лайвли скрыть невозможно — многие знают, что я занял его место. Скажем, однако, что он умер от ангины после четырех дней болезни.

— Он оставил одиннадцать сирот, — вставил Чедертон. — Мы все должны позаботиться о них. Каждый внесет вклад…

— Постойте! — вскричала Энн. — Нельзя же в одну минуту решить дело, за которое погибли люди, за которое Тимон и мой отец рисковали жизнью. Нельзя же выбрать дорогу трусости, даже не подумав…

— Дорогу трусости? — возмутился Сполдинг. — Что, по-вашему, мы должны делать? Король повелел.

— Но прекрасные книги Фомы, Филиппа и Марии… — умоляла она.

— Были основания отвергнуть их, — тихо сказал Ричардсон, — и сделали это люди, которые и по времени, и по духу стояли ближе к Господу, чем мы. Было бы слишком дерзко с нашей стороны менять решения этих бессмертных.

Энн повернулась к отцу. Ее глаза говорили так много, задавали тысячи вопросов.

Увы, Марбери потупил взгляд.

Тогда отчаяние Энн обратилось в ярость. Отбросив стул, она бросилась к двери.

— Энн! — окликнул Марбери.

За столом тут же возобновился спор, перепалка стала шумной, словно на рыночной площади, а не в собрании ученых мужей.

Марбери выскочил вслед за Энн.

Девушка выбежала в темную ночь. Гнев жег ей лицо, кулачки были крепко сжаты.

Марбери пришлось бежать, чтобы догнать ее.

— Энн, — умоляюще заговорил он, поймав ее за локоть.

— Я сейчас же скажу Тимону!

— Нет, — с гранитной твердостью возразил Марбери. — Не скажешь.

Она развернулась к нему.

— Не надеешься ли ты меня остановить? — Девушка прищурилась, ее голос колол, как длинная игла, как тонкий шип.

Марбери набрал полную грудь воздуха:

— Его уже нет.

Ночь внезапно показалась Энн сетью, удерживающей ее на месте, вынуждающей поднять взгляд в бесконечное небо.

— Нет?

— Я предоставил ему средства безопасно попасть на корабль, который утром уходит из Лондона. Он взял кольцо с печатью несчастного Дибли и королевскую карету из нашей конюшни. Кроме того, я заставил его принять крупную сумму денег и письмо от меня. Я написал верным друзьям, владельцам торговых судов. В этой карете, с этим перстнем, с моим письмом он доберется до корабля в такой же безопасности, как сам король.

— Какой торговый корабль? — Энн запнулась. — Ты же не о том…

— Я все расскажу тебе утром, а сейчас поспеши забрать все документы, какие он оставил в тайнике под ножкой стола. Он просил выкинуть ящик с трубкой. Он сказал, что из-за его содержимого он уснул не вовремя и допустил гибель человека, а потому теперь с этим покончил.

— Нет, — всхлипнула Энн.

— Поверь мне, это было необходимо для его спасения, — утешал дочь Марбери. — Ему грозит смертельная опасность. Я все объясню завтра. Пока довольно того, что он уехал. Он не вернется.

— Этот торговый корабль, — прошептала Энн, — идет в…

— Ни одна душа не должна знать, куда он скрылся! — прошептал в ответ Марбери. — Если узнают, ему даже там грозит беда.

— Но эта дикая земля, — причитала она, — полная хищных зверей и кровожадных полулюдей. Там нельзя жить. Отец небесный!

— Что сделано, то сделано, Энн. — Марбери поймал себя на том, что говорит с дочерью, как с семилетней.

— Отец, — начала она.

— Тсс!

Марбери вздохнул. Он вдруг затосковал по тому давно прошедшему времени, когда она была ребенком. Взгляд и голос его смягчились.

— Он плывет в Америку. А мы с тобой вскоре вернемся к нашей жизни, полной мелких забот, здесь, в Кембридже.

Энн влажными глазами смотрела в сторону конюшен.

— Америка? Во имя Бога, что спасет его теперь?

Энн зашептала ветру молитву. Она просила ветер отыскать брата Тимона и дать ему знать, что, где бы они ни оказался, его ученица желает ему счастья.

Залитые розовым и янтарным светом восхода лондонские причалы кишели деловитой суетой. Тимон дрожал под соленым ветром, прижавшись спиной к столбу. Монашеское одеяние он бросил в Кембридже. Тонкая белая рубаха плохо защищала от утренней сырости. Годы под черным балахоном лишили его природного полнокровия.

Время исправит это, думал он.

Путешествие до Лондона не задержалось в памяти. Мальчик в конюшне запряг лошадей, но правил ими сам старший конюх Ланкин. Тимон был слишком измучен, чтобы гадать о причинах. Он заснул прежде, чем карета выехала со двора, а проснулся у Темзы в предрассветных сумерках. Казалось, все орущие булочники, книгопродавцы и нищие обращаются к нему одному, словно знают, что он здесь в последний раз. На окраине Лондона, у полей Финсбери, Тимон выбрался из королевской кареты.

— До свидания, мастер Ланкин, — сказал он, протягивая конюху руку.

— Я всю ночь думал, как бы это сказать, — ответил Ланкин. — Те, что остались в Кембридже? Они только и знают, что толковать о долге, трястись от страха да спорить до хрипоты из-за мелочей, не стоящих и наперстка. Хуже того, все их попытки сделать добро сводит на нет демон страха за свою шкуру.

Тимон стряхнул с себя сон.

— К чему это вы, мастер Ланкин?

— Думаю, вы понимаете, — ответил тот, оглядывая лошадей. — Да хранит вас Бог. Мне надо ехать. Ну и задачу задал мне декан — искать каких-то мальчишек в лесу. Мы с вами больше не увидимся.