Тимон не догадывался, что подвигло Энн на такой дар, но с кровати он вскочил бодро, как в забытой уже юности. Сел на дощатом помосте спиной к стене и положил узелок на колени. Вытащил из кувшина пробку, от души хлебнул — с удивлением и радостью ощутив вкус хорошего красного вина, — отломил кусок хлеба и запихнул его в рот.

Еще не прожевав, он перевернул верхний лист пачки, поднес его ближе к свече и прочел: «Есть силы, умышляющие против человека, не желающие его спасения, дабы они могли насытиться им. Силы эти не видят того, кто облачен Совершенным Светом, и не могут удержать его».

Строки эти приписывались апостолу Филиппу. Тимон отложил лист в сторону. Следовало бы медленно, тщательно изучить каждый, а ему хотелось проглотить все сразу, пожирать их, как ломоть хлеба. Он перевернул последний в пачке лист, и взгляд его упал на последнюю строку: «Того, кто получил Свет сей, не увидят и не смогут схватить. И никто не сможет мучить его».

Пальцы Тимона дрожали. Он отложил хлеб, поставил на пол кувшин, задержал дыхание. Его охватили чувства, каких он не ведал лет тридцать или более. Он чувствовал, что вера может спасти его жизнь и душу. Он крепко сжимал стопку листов, словно мог насытиться одним прикосновением к написанному.

— Почему взгляд мой упал именно на эти строки? — словно в лихорадочном жару повторял он. — И в эту минуту?

Он не запомнил, как оказался на коленях, до боли сжимая ладони. Как молиться? Существует ли в действительности сила столь совершенная, что сделает его невидимым и освободит от мучений? Он поверил в это сразу.

Он стоял с закрытыми глазами, и перед мысленным взором проплывали яркие видения. Вот там, у горящей свечи, стоит семилетний мальчик. От него сладко пахнет сеном. Он запрягает в повозку двух лошадок. Рядом ждет мужчина — добрый человек — единственный отец, какого знал Тимон. Он с улыбкой показывает мальчугану серебряный кинжал — маленький, как раз ему по росту. За подарком последовала наука: как с ним обращаться. Внезапно перед молящимся Тимоном встало другое видение. Он молод, лет семнадцати, сжался, прислонившись спиной к деревянному столбу. Его окружают полдюжины вооруженных мужчин, а его учитель — его отец — лежит рядом мертвый. Зрелище крови любимого учителя так разъярило молодого Тимона, что его собственная кровь обратилась в расплавленное железо. Ничто вокруг не могло устоять перед его гневом. Стены, столбы, руки, глаза, толстые животы — все вспарывал неистовый кинжал бешеного юнца. Когда перед ним не осталось никого живого, Тимон рухнул мешком рядом с мертвым другом — и умер сам.

Поток воспоминаний тек дальше. Разум Тимона, согласно его вере, требовал воскресения. В воспоминании он очнулся от смерти в монастыре, в большой светлой комнате, полной книг.

Розовый свет живой водой вливался в окна. За окнами вились виноградные лозы, паслись овцы, ветер гнал по небу взбаламученные утренние облака.

Без стука появилась темная фигура с подносом.

— Не бойся, я перевязал твои раны. Мы приняли тебя, как желал твой учитель.

Поднос был полон. Целый каравай хлеба с розмарином, свежая вода, мягкий сыр, ячменный отвар и темный, как полночь, виноград.

Тимон очнулся от видений, протер глаза и глубоко вздохнул. Что вызвало этот поток картин прошлого? Он поднялся, придерживаясь рукой за стену, и потянулся к недоеденному хлебу. Тут его настигло осознание подобия между оставленным ему Энн узелком и подносом, принесенным давным-давно молодым монахом.

«Бог часто выводит круги, — думал Тимон, деликатно откусывая кусочек хлеба. — И этим кругам нет дела до времени. Комната аббатства из давнего прошлого — та же комната, в которой я теперь».

Он потянулся к кувшину.

Не вполне сознавая, что делает, он проглотил хлеб, глотнул вина и перекрестился. Причастие совершилось. Вместо крови жилы его заполнил белый свет. Он стоял, держа листы рукописи, как хрупкое дитя. Он завернул их в белую пелену и шагнул к двери кельи.

Вбежав несколько минут спустя в маленькую кухню деканата, Тимон с удивлением нашел там Марбери уже за столом. По его лицу видно было, что мысли декана заняты чем-то важным. Он переоделся в наряд духовного лица: черная мантия поверх черных брюк, белый воротник-стойка, круглая шапочка — все придавало ему строгий вид. Он сидел, сложив руки, перед пустой тарелкой, отложив в сторону скомканную салфетку, и являл собой образец безупречности.

Тимон же явился помятым и растрепанным: всклокоченные волосы, покрасневшие глаза, одежда в беспорядке. К груди он, как броню, прижимал рассыпающиеся бумаги.

— Хорошо! — строго сказал Марбери, взглянув на входящего Тимона. — Вижу, вы читали.

— Да, — ответил Тимон, пробираясь к столу. — Энн оставила мне прекраснейшее…

— Сядьте.

Тимон положил бумаги на стол и попытался выровнять стопку. Поймав взгляд Марбери, он оставил листы в покое.

— Что случилось? Вас что-то тревожит.

— Вчера Ланселот Эндрюс арестовал меня, приняв за Пьетро Деласандера. Мне пришлось вырываться с боем. Вернувшись, я узнал, что произошло новое убийство, а человек, которому полагалось бы его предотвратить, в это время спал в кухне. Конечно, я встревожен!

— Но… — начал Тимон, разглядывая бумаги на столе.

— Я еще не досказал самого худшего, — перебил его Марбери. — Странные слухи разлетелись по улицам Кембриджа, несмотря на ранний час.

— Люди прослышали об убийствах, — догадался Тимон, садясь.

— Нет. — Губы Марбери сжались в тонкую линию, глаза заметались по сторонам. — Причина, заставившая Роджера Эндрюса столь лихорадочно трудиться в ночь убийства, такова: ему, как и другим переводчикам, сообщили, что его святейшество папа Климент VIII объявил перевод Библии короля Якова еретическим — работой дьявола.

— Я… этого следовало ожидать, — медленно проговорил Тимон. — Вы, конечно, знаете, что папа…

— В слухах цитируют отрывок из нового перевода, сделанного здесь, в Кембридже, дословно. Стали известными целые страницы, переведенные Гаррисоном, Лайвли, Чедертоном. Народ гудит. Уцелевшие переводчики подозревают друг друга в предательстве. Поговаривают даже о вмешательстве демонов. Они решили навсегда прекратить работу!

— О! — прошептал Тимон.

— Вот почему Чедертон прошлой ночью оказался в Большом зале, — жестко произнес Марбери. — Он подозревал Эндрюса не только в убийстве, но и в предательстве. Подозревал, что Эндрюс передал наши работы в Рим. Но вы, я полагаю, так не думаете.

Мысли теснились в голове у Тимона. Он переписал рукописи для людей папы позапрошлой ночью. У них не было времени доставить записи в Рим, тем более добиться решения папы и начать кампанию по роспуску слухов. Это местная работа. Нечистая троица, люди в черном из задней комнаты пивной, действуют сами по себе. Возможно, Венителли позволил выпустить на кембриджские улицы немного яда, а сам тем временем отправил перевод Клименту. Тимон невольно признал тонкость интриги. Она сделала свое дело. Работа над переводом остановлена.

Марбери подался вперед. Лицо его выразило такое бешенство, что Тимон заранее угадал его следующие слова.

— Единственный способ, каким папа мог узнать такие подробности нашей работы, — с трудом сдерживаясь, начал Марбери, — это ввести в нашу среду шпиона католиков, который заучит наизусть большие куски перевода и затем перепишет его для папы. Но разве такое возможно? Не знаю…

Взгляд декана проникал в самый мозг Тимона, и тот отвел глаза. Попытался вспомнить, что наговорил прошлой ночью Энн, много ли выдал. Очевидно, девушка рассказала отцу о его связи с Климентом.

Тимон опустил ладонь на листы рукописи и попытался примирить откровение, которое открылось ему в этой кухоньке, утреннее Причащение и нынешнюю дилемму.

«Год назад, — подумал он, — я без колебаний убил бы Марбери только за то, что моя миссия стала ему известна. Но сегодня я даже не думаю об убийстве и избрал себе другую миссию».

Решения боролись между собой, сталкивались, и Тимон скоро заметил, что руки у него опять дрожат, а язык высох, как древний пергамент.