— Старшего конюха!

— Ланкина?

— Господи! — Тимон помотал головой и машинально шагнул вбок. — Ланкин!

— Вы, кажется, взволнованы? — Озадаченная Энн отворила дверь пошире.

— Я не мог вспомнить имени. — Кровь отхлынула от лица Тимона. — Вы не представляете, что это значит.

— Что вы запамятовали?..

— Память — моя жизнь! — отрезал Тимон.

Энн видела в глазах Тимона неподдельный ужас, хотя и не понимала, чем он вызван.

А тот принялся что-то мычать себе под нос, расхаживая взад и вперед у ее двери.

Через минуту Энн осмелилась спросить:

— Вы по-гречески шепчете?

— Цитирую отрывки из Эразма.

— Зачем?

Тимон взглянул ей в глаза.

— Со мной что-то происходит. — Его голос дрожал, как молодая листва под ветром. — Я не в себе.

Энн поджала губы.

— Вы совсем не спали.

— Не спал.

— Разум часто отказывается служить, когда нуждается в отдыхе, — напомнила она. — А когда вы последний раз ели?

— Завтракал ли сегодня? — как во сне спросил себя Тимон и уставился в пол. Сглотнул, облизнул губы, взгляд его заметался.

— Тогда, пожалуй, надо поесть, — предложила Энн.

— Я не в себе, потому что жизнь моя изменила свое течение. Резко. Так резко.

Энн приняла вид строгой нянюшки.

— Не знаю, как влияет на ваш мозг привычка курить мускатный орех, зато знаю, что, когда отец переберет вечером бренди, он на следующее утро как в тумане.

— Да, — начал Тимон и осекся. Ему стыдно было признаваться, что трубка заменила ему обед. Но не излечила от горячки. Как объяснить, что сжигает его ум? Что открыть, а что сохранить в тайне?

— Вы пришли ко мне в столь поздний час, чтобы узнать имя старшего конюха?

Энн, сама того не заметив, вышла в коридор.

Тимон сжал рукоять ножа и медленно беззвучно втянул воздух, усмиряя сердцебиение и дрожь в руке.

Энн не шевельнулась.

— Я видела, вы занимались двумя мертвыми телами. Возможно, вы расстроены зрелищем смерти.

— Я не раз видел смерть. Должен с уважением отметить, что и вы справились с выносом тела мальчика, как будто…

— Мне приходилось ухаживать за умирающими, — просто сказала Энн.

— А мне — убивать, — не раздумывая, отозвался Тимон и не узнал собственного голоса.

— В сражении, — договорила за него Энн.

— Нет. Я убивал ради святого дела — или ради того, что считал тогда святым.

Энн задышала чаще. Глаза защипало, но она почему-то чувствовала, что моргать нельзя.

— Тот, кто принимает убийство за святое дело, заблудился во тьме.

— Да, — только и сумел сказать Тимон.

— Это вы убили ученых у нас в Кембридже? — Энн всем телом подалась вперед. Ей самой не верилось, что она задает такой вопрос.

— Не я, — срывающимся голосом ответил ей Тимон. — Я остановлю убийц.

— Зачем?

Какой простой вопрос!

— Я сам не понимаю, — признался Тимон, понемногу приходя в себя. — Такое множество комет сталкивается в моем мозгу, такие различные стихии бушуют, что недолго сойти с ума: сердце верного старого слуги, верный пес, разочарованная служанка из таверны, отвратительная троица, странные вещи, открытые трудами ваших книжников, — вся глубина… истории и взглядов на нее. Нельзя больше позволять, чтобы истину утаивали… потому что… — Тимон, к своему удивлению, не нашел слов. Руки его дрожали, глаза слезились.

Энн не сводила с него глаз.

— Мне кажется, каждый атом моего тела перестраивается, — шептал Тимон, уставившись на свои пальцы. — Так я чувствовал себя в день моей смерти.

Энн сглотнула.

— Эта фраза требует объяснения, — осторожно заметила она.

— Ну, тогда проще: я был приговорен к смерти инквизицией. — Тимон рассматривал морщины и складки своей ладони. — В утро казни ко мне пришел папа Климент. Он все знал о моей жизни и о моем мнемоническом даре. Он велел мне трудиться для него — что я и делал пять лет. Сейчас — по причинам, которые я едва ли постигаю сам, — я отступил от его воли в пользу… Вы сказали, я похож на человека, только что выпущенного из тюрьмы. Наверно, вы правы. Возможно, я каким-то образом освободился от долга перед католической церковью — ради другого дела.

Энн видела, как трудно Тимону подбирать точные слова.

— За время жизни человек сменяет много ролей в этом мире.

— Как странно, — улыбнулся Тимон. — Только сегодня утром я думал, что моя жизнь похожа на пьесу.

— Вам нужно поесть и выспаться, — строго и внятно повторила Энн. — У вас дикий взгляд, руки дрожат и в голове странные мысли.

— Очень странные, — кивнул Тимон.

Энн раздумывала недолго.

— Я отведу вас на кухню, — твердо сказала она, — и соберу вам ужин.

Марбери, не веря своим глазам, смотрел на захлопнувшуюся решетку тюремной двери и уходящих стражников.

В камере хватило бы места на десятерых. Ее хорошо освещали факелы из коридора. Шестигранник стен смыкался в свод наверху, но было и несколько приподнятых на рамах тюфяков с одеялами, и высокое узкое окно, за которым угадывалось садящееся солнце.

«Дурак я, — подумал Марбери. — Совсем безмозглый. Как я мог поверить, что советник короля Якова… О чем я только думал? И вот теперь я в тюремной камере, а моя дочь беззащитна против безумца».

Он подошел к двери и ухватился за прут решетки рядом с замком. Тряхнул дверь, ощущая кончиками пальцев замок, прижимаясь щекой к холодному железу других прутьев, выпячивая губы. Прикрыл глаза, поняв, как легко было бы справиться с замком. Несколько движений ножом, и он свободен.

Из темноты вдруг прозвучал голос:

— Не поужинать ли нам вместе?

Доктор Эндрюс выступил из мрака, тронул правой рукой дверь камеры.

— Прошу прощения, что недостаточно радушно принимаю вас, — продолжал он, вставляя ключ в замок.

Дверь распахнулась.

Марбери подозрительно рассматривал его.

«Совершенно не понимаю, почему он меня запер и почему готов выпустить. Тут какая-то ловушка».

Он рассеянно нащупал спрятанный в рукаве клинок.

Доктор Эндрюс, как будто не заметив, повернулся и первым прошел по коридору к просторной пустой трапезной. Помещение было втрое меньше кембриджского Большого зала. Стол освещало множество свечей. Накрыто было только на двоих: блюда, миски и кувшины оставались пустыми.

Длинная золотая дорожка посередине столешницы украшала стол. На полу были выложены символы, слишком большие, чтобы охватить их одним взглядом, — их края терялись в темноте. В тридцати футах над головой перекрещивались толстые темные балки, поддерживавшие потолок.

Доктор Эндрюс, опередивший Марбери на несколько шагов, молчал как могила.

Марбери сосредоточился и сформулировал в уме несколько вопросов. Где остальные переводчики? Почему его кинули в тюрьму? Почему освободили? Грозит ли ему опасность?

Ответ на последний вопрос Марбери получил, разглядев у каждой двери темные очертания стражников.

Доктор Эндрюс занял место во главе стола и жестом предложил Марбери сесть по правую руку от хозяина — что тот и сделал. Он твердо решил молчать. Тот, кто первым нарушает подобное молчание, теряет преимущество.

И вот двое мужчин долгие минуты сидели в полной тишине. Еду не подавали. Не слышно было дыхания. Стражи у дверей стояли неподвижно, как гранитные изваяния.

Доктор Эндрюс вдруг грохнул кулаком по столу так, что подскочили тарелки и опрокинулся кувшин.

— Кто вы? — взревел он. — Отвечайте немедленно! Вы — не декан Марбери!

Марбери растерялся всего на мгновение. Опомнившись, откинулся на стуле и улыбнулся. Он не собирался перебивать речь Эндрюса.

— Назвались Марбери? — презрительно продолжал тот. — Да вы ничуть не похожи на него! Я видел его всего раз, но его осанка и изящество не имеют ничего общего с вашей неуклюжестью.

— Кто же тогда я? — спросил Марбери, нащупывая спрятанный нож.

— Стража! — выкрикнул Эндрюс.

В тот же миг стол окружили двадцать человек с обнаженными клинками.