Флер подумала, что нынче ночью либо умрет, либо свихнется. Ему угодно было так играть с нею: доводить до самой грани экстаза и бросать. Ах, как жестоко, как возбуждающе! Снова и снова она чувствовала себя сгоравшей от похоти самкой дикого зверя, тогда как ее тело ласкали неизвестные части тела Алекса, не пропуская ни одного дюйма кожи, ни одной ложбинки и складочки. В конце концов все ее тело превратилось в эрогенную зону, впитывая всеми порами огонь возбуждения и сгорая в сладкой агонии. И ни разу он не довел дело до конца. И ни разу она не издала ни звука.

Но вот почему-то (наверное, ночь была уже на исходе) он наконец-то решил развязать ее и поцеловал запястья. Флер услыхала, как он вышел в ванную и пустил воду, чтобы умыться. Она лежала, не имея сил даже думать.

Алекс вернулся и снял повязку с глаз.

— Ну, хватит играть, — сказал он. — Пора трахаться.

Воскресным утром Розмари нарвала для Флер пышный букет.

— Ты не обидишься, если я подам завтрак пораньше? — спросила она. — У меня еще куча дел.

Насытившись, Алекс отправился копаться в саду, а Розмари повезла Флер на вокзал.

— Спасибо за прекрасный уик-энд, — сказала Флер. — Я давно так не отдыхала, в полном согласии с собой.

— Я очень рада, милочка, вот только мне немножко обидно, что вы с Ллойдом так и не сошлись. Мне казалось, он вполне тебе подходит.

— Ну, что поделаешь, — невнятно отвечала Флер, подавив зевок. — Кто-то теряет, а кто-то находит.

— Тебе понравилась твоя комната? Ты хорошо спала?

— Как младенец.

— Вот и хорошо. Я боялась, что ты можешь проснуться.

— Из-за шума моечной машины внизу?

— Не совсем. — Розмари хихикнула. — Я имела в виду нас с Алексом. После вечеринок он бывает слегка… более романтичным, чем всегда, — наверное, из-за выпивки. Ну, и когда он кончает… ого-го! Его слышно за милю!

Флер стало тошно. Уж не врет ли Розмари? Может, нарочно ее провоцирует? Уж не сошла ли она с ума? Или Алекс на самом деле явился к ней, даже не смыв следы любовных утех с Розмари? О нет, он не мог это сделать! Господи, ведь Алекс ее обожает! Должно же у него быть понятие о порядочности наконец!

Алекс с Розмари. Алекс с Флер.

«Да разве такое физически возможно?» — спрашивала она себя. Тот, кто знал Алекса, мог ответить только «да».

А возможно ли это в моральном плане? Естественно, нет. Ах, как бы ей хотелось так думать. Однако при воспоминании о неуемных фантазиях Алекса, о его пристрастии ко всяким играм и выкрутасам ее уверенность поколебалась.

Вполне возможно, что Алекс возбудился сверх меры именно из-за возможности овладеть и женой, и любовницей в одну ночь, в одном доме. Скорее всего он именно этого и добивался. Мужчины — себялюбивые твари. И даже лучшие из них понятия не имеют, что такое верность.

Розмари беззвучно что-то напевала, крутя баранку. В закрытой наглухо машине стало душно, на Флер накатила тошнота.

На особенно крутом повороте ее чуть не вывернуло наизнанку.

Алекс с Розмари. Алекс с Флер. Алекс с Розмари и Флер.

— Пожалуйста, останови машину, пока не поздно!

Секундой позже содержимое ее желудка украшало аккуратно подстриженную живую изгородь вокруг «Весеннего сада».

— Тебе лучше? — спросила Розмари, ждавшая в машине.

— Извини. — Флер, утирая губы, уселась на место. — Это все от запаха мимоз. — И она принялась искать в сумочке успокоительное. — Какая неприятность. Ну, растениям это должно быть даже полезно — вместо навоза.

Позже, когда Алекс, растянувшись на диване, смотрел футбол в ожидании обеда, сверху спустилась Розмари.

— Я сейчас убиралась наверху и… кое-что обнаружила, — многозначительно сообщила она.

У Алекса в мозгу моментально сработал сигнал тревоги. Уж не оставила ли Флер какую-нибудь улику? Или, хуже того, он сам? Он едва не подскочил на месте, старательно делая вид, что поглощен игрой, на шее бешено забилась жилка. Розмари пристроилась рядом на ручке кресла.

— Помнишь ту вазу с фруктами в комнате для гостей? Хотя с какой стати тебе ее помнить… — ответила она сама себе. — Ты же туда и не заглядывал. В общем, в прошлом году в Пенсильвании я купила несколько деревянных расписных фруктов. Два апельсина, три яблока и банан. Они удивительно подходили к новым обоям. И были сделаны со вкусом. Ну, эти фрукты. Обои обошлись недешево: то ли пять, то ли шесть баксов за рулон. Насколько я помню, банан был самым дорогим. Словом, одного из них я не нашла.

— Чего одного? Розмари, у меня голова кругом!

— Одного из фруктов, Алекс. Деревянного яблока. Флер прихватила его с собой. Ну скажи на милость, зачем оно ей?

— О Господи. — Трясущимися руками он потер утомленные глаза. Ничего серьезного. — Тебе что, делать нечего, кроме как устраивать инвентаризацию верхних комнат после приема гостей? Почему бы заодно не пересчитать и столовое серебро?

— Ты в последнее время стал ужасным грубияном.

Алекс с преувеличенным вниманием воззрился на экран.

— Да, настоящим грубияном, — настаивала Розмари.

— Вечно ты все придумываешь, Рози.

Да так оно и было.

Утром в понедельник Диана уединилась у себя в кабинете, заперев дверь и отключив телефон. Перед ней лежал чистый блокнот.

Посредине страницы она провела линию, деля ее на две колонки: «за» и «против». Справа, та, что «против», была до половины заполнена ее четким, ровным почерком. Левая оставалась пустой.

Этому приему она научилась у отца и прибегала к нему всякий раз, когда надо было навести порядок в чековой книжке, составить планы на будущее или список покупок.

Том Саммерфильд был невероятно удачливым человеком. Наследник одной из самых почтенных бостонских семей, он с рождения был наделен не только общественным статусом и богатством, еще во время учения в Гарварде стало ясно, что он вполне достоин звания финансового гения. «Палец в рот не клади», — говорили про него на Стейт-стрит. Он же сам предпочитал определение: «Строгий, но справедливый».

Женился он на молоденькой («неравный брак») дочери рыжеволосого доктора из Вэлтема. С самого начала Фрэнсис Саммерфильд отдавала себе отчет в том, что ей привалило незаслуженное счастье, и приложила все силы к тому, чтобы уяснить, что принято и чего не принято в высших слоях общества настоящих янки. Прежде всего, конечно, она освоила местный акцент. И была принята в ряды бостонской элиты.

— В тебе больше королевского, чем в самом короле, — говаривал ее супруг, на что она отвечала:

— Мы должны соблюдать условности, милый. Я делаю это ради клана.

Как бы там ни было, они являлись явно счастливой парой, и в доме на Ореховых холмах царили покой и уют. А из трех чудесных отпрысков Тома Саммерфильда (два мальчика и девочка) Диана была любимицей. От матери ей досталась огненная шевелюра (увы, без потрясающей способности вживаться в общество), а от отца — идеально правильное лицо и острый ум. Том обожал ее до безумия, хотя постоянно одергивал себя, стараясь уделять поровну родительского внимания всем троим.

— Итак, принцесса, — наставлял он Диану, — когда вырастешь, сможешь делать все, что тебе заблагорассудится. И стать тем, кем заблагорассудится. Не давай себя одурачить тем, кто готов отпихнуть тебя на второе место только потому, что ты девочка. Ты не меньше значишь как личность, чем братья. А потому не забывай: тебя достоин лишь лучший из лучших!

Тому Саммерфильду палец в рот не клади.

Диана просмотрела правую колонку — «против»:

Разница в возрасте.

Разница в вероисповедании.

Разница в происхождении.

Разница в национальности.

Разница в положении.

Разница в перспективах на будущее.

И так можно писать до бесконечности. Тяжело вздохнув, она оттолкнула блокнот подальше.

Ее до глубины души потрясло сделанное Аврамом предложение. Вчера утром они валялись в постели, посреди крошек от пирожного и изжеванных листов свежего выпуска «Таймс», наслаждаясь «шмузингом» (так Аврам называл милую, ни к чему не обязывающую болтовню, в которой был непревзойденным мастером), друг другом и всем миром, когда грянул гром.