… А сейчас совесть мучила Вадима: он совсем забыл о существовании Василисы Прекрасной. За год с лишним, может, и всего-то два-три раза позвонил… С женой толком не познакомил. По пути в театр затащил Ирину к Красавиной. Помнится, даже не разделись…
Однако Василиса Степановна встретила его очень приветливо, вида не подала, что обижается. Расцеловала в обе щеки, побежала на кухню ставить чайник.
– Как время-то летит, – с грустными нотками в голосе произнесла она, наливая Вадиму черный кофе. – Давно ли ты приехал сюда из Великополя с чемоданом и стриженный под полубокс? А теперь журналист, отец семейства. – Она строго взглянула ему в глаза: – Почему жену не взял с собой?
– Андрейка простудился, – ответил Вадим. – Температуры уже нет, но еще кашляет.
– Я думала, ты назовешь сына Иваном. – В глазах у нее что-то дрогнуло. Она опустила голову, машинально размешивая ложечкой сахар.
– Следующего сына обязательно назову в честь отца, – пообещал Вадим.
– Теперь молодые родители не торопятся по многу заводить детей, – печально произнесла она. – Один, два, очень редко у кого три, хотя, казалось бы, после такой опустошительной войны семьи должны быть многодетными.
«А у тебя никого нет», – подумал Вадим, а вслух убежденно сказал:
– У нас еще будут дети, обязательно будут.
Она подняла голову, улыбнулась:
– Я знаю, о чем ты думаешь… Почему я не вышла замуж и не нарожала детей?
– Еще и сейчас не поздно, – сказал Вадим. – Ты красивая.
– Первый раз слышу комплимент от тебя, – рассмеялась она, и морщинки у губ исчезли, а глаза стали теплее, ярче. – Я не жалею, что не вышла замуж. Мне не встретился ни один мужчина, который бы сравнился с твоим отцом… Я не монашка, Вадим. Я пыталась снова полюбить, но ничего из этого не получилось. А ребенка от другого мужчины не захотела… Как бы тебе объяснить? Это было бы оскорблением памяти Вани… Такой уж уродилась однолюбкой: твой отец был у меня первым и единственным мужчиной, которого я любила и до сих пор люблю. Он все время со мной, дома ли я, на работе. Я мысленно с ним разговариваю, спрашиваю совета, он отвечает, успокаивает… А вы, мужчины, ревнивы даже к памяти… Наверное, поэтому я не вышла замуж, Вадим.
– Его нет, а жизнь продолжается, – проговорил Вадим. – Мертвым не нужны жертвы живых.
– Ого! – улыбнулась она. – Ты уже говоришь афоризмами?
– Да и отец не принял бы твоей жертвы.
– Я не видела его могилы.
– Фашисты жгли в печах узников лагерей, закапывали расстрелянных во рвах и сравнивали их с землей. Какие могилы…
– Осенью я во второй раз поеду в ГДР, – сообщила Василиса Степановна, – В первый раз я еще слабо говорила по-немецки, а теперь поднаторела… Я узнала, что есть в архивах какие-то документы о том периоде. Может, хоть что-нибудь и о Иване Васильевиче есть… Я ведь сразу после войны стала узнавать про него, сколько писем в разные места написала! Твой отец, Вадим, был необыкновенным человеком.
– Знал бы он, что ты ради него…
– Не только ради него, но и ради себя самой, – оборвала Красавина.
Вадим вспомнил, что она даже не была зарегистрирована с отцом, хотя там, в партизанском отряде, горделиво называла себя его женой. Ну год, два, пять могла она ждать Кузнецова, но не всю же жизнь? Живой человек не должен жить лишь памятью о прошлом… Кто же это сказал? Или сам вот сейчас придумал?..
Вадим одно время охотно вставлял в свои очерки и фельетоны высказывания великих людей, но Николай Ушков охладил его пыл. «Оскар Уайльд, – как-то заметил он, – вкладывал в уста своих героев придуманные им самим афоризмы, а ты пользуешься готовыми. Или сам выдумывай, или вообще не употребляй…»
Василиса Степановна встала из-за стола, из нижнего ящика письменного стола извлекла зеленый альбом со шнурками, протянула Вадиму. Там были фотографии отца. На одной сняты все вместе: Кузнецов, мать, Вадим и Галя. Тут же хранились письма к Василисе, пожелтевшие военных лет справки, денежный аттестат. На тетрадном листке в клетку размашистым почерком Василисы было написано: «В жизни женщины не может быть большего унижения, чем отдаться мужчине, недостойному такой любви: порядочная женщина никогда не простит этого ни себе, ни ему. Стефан Цвейг».
– Последняя его фотография, – показала она на небольшой квадратный снимок.
На матовой фотографии Иван Васильевич в стеганке и летном шлеме с автоматом. Он прислонился к стволу огромного дерева.
– Если ты окончательно убедишься, что он погиб, тогда выйдешь замуж? – спросил Вадим.
– Ты меня не понял, – грустно улыбнулась она, закрывая альбом. – Я не принесу другому мужчине счастья… Зачем же испытывать судьбу?
– Откуда ты знаешь?
– Знаю… – Василиса Степановна опустила голову. – Я тебе уже говорила: один раз я попробовала полюбить… Твой отец не только спас меня от смерти, он научил меня любить жизнь… Он верил в победу, верил в себя, в жизнь… Вадим, мне трудно поверить, что такой человек погиб! Помнишь, я тебе рассказывала, как ми познакомились? Иван Васильевич только что вырвался из окруженного эсэсовцами дома. Все погибли, а он убил эсэсовца, переоделся на чердаке в его форму и ушел из-под самого их носа… Всё решали какие-то секунды! Помнится, он сказал, что смерть глядела ему в глаза и будто усмехалась… И он ушел, Вадим! Ушел от смерти!
– Война давно кончилась…
– Для тебя – да, а для меня – нет, – возразила она. – И думаю, для многих таких же, как я, она еще не кончилась. И долго еще будет напоминать о себе.
– И все-таки я тебя не понимаю…
– А я тебя, Вадик, – снова оборвала она его. – Ну ладно, не будем об этом. Доволен жизнью, женой? Жаль, что я не была на твоей свадьбе. Двоюродную сестру разбил паралич, пришлось срочно уехать.
– Свадьбы большой не было, – улыбнулся Вадим. – Мой отчим не смог приехать, да и друзей у меня, оказывается, не так уж много…
– Ну а Дворец бракосочетания, кружевная фата, невеста в белом?..
– Все это было.
– А чего ты такой нерадостный, Вадим? – Она пристально посмотрела ему в глаза, потом придвинула поближе стул и требовательно произнесла: – Вот что, дорогой мой, рассказывай. Я ведь не чужой тебе человек?
– Может, самый близкий, – вырвалось у него.
Она притянула его голову к себе, поцеловала в щеку.
– Вот за это спасибо, Вадим! А теперь рассказывай.
– Может, лучше рассказ написать про женитьбу мою? – рассмеялся он. – Только вряд ли получится – ничего особенного: встретил девушку, полюбил, сделал предложение, поженились, родился сын Андрейка…
Ну как рассказать обо всем? Как словами передать все то, что он тогда чувствовал? Это был какой-то сон, от которого он только-только начинает пробуждаться. Как объяснить, что вот жил себе человек, ему нравились девушки, он мог порассуждать на темы любви, – ведь столько книг об этом написано! И вдруг на человека налетел вихрь, нет, буря, землетрясение! Человек встретил ЕЕ – единственную и неповторимую, которая заслонила собой весь привычный мир… Была любовь, поездка «дикарями» на юг – это Ирина настояла, хотя Вадим и приглашал ее в Андреевку. Он сразу оброс близкими родственниками: тесть – Тихон Емельянович, теща – Надежда Игнатьевна. Родители Ирины оказались простыми симпатичными людьми. Головин был художником, кроме квартиры на Суворовском у него была большая мастерская на Литейном. В светлом помещении с антресолями стояли мольберты, на стенах висели десятки картин, в огромных папках на столах громоздились рисунки, наброски, эскизы. Художницей была и Ирина. Она на год раньше Вадима закончила Институт живописи и архитектуры имени Репина.
Поначалу Вадим хорохорился, хотел начать семейную жизнь отдельно от родителей, но Ирина и тут настояла на своем – они стали жить на Суворовском, в двадцатиметровой комнате, которую выделили им родители.
Вадим сам себе удивлялся: почему он рано или поздно во всем соглашается с молодой женой? Иногда вопреки своему желанию. В тот раз он твердо решил настоять на своем: они будут жить на частной квартире. Такое решение он принял после первой недели семейной жизни на Суворовском. Как бы хорошо не относились к ним Тихон Емельянович и Надежда Игнатьевна, каждое утро видеть их, сталкиваться носом к носу в ванной комнате, туалете, на кухне – это его угнетало. А тут еще тесть уговорил позировать для большого полотна, которое он писал вот уже пятый месяц. Сразу после работы Вадим мчался на Литейный в мастерскую и просиживал там по два-три часа.
