Заведующего в кабинете не оказалось. Дверь была не заперта.

Я заглянул, постоял на пороге, прикрыл створку плотнее и уселся на белый стул в приемной. На противоположной стене под стеклом и в рамке висело свеженькое постановление о прекращении захоронений на кладбище. Места распроданы — аншлаг.

Певучий баритон в дуэте с бледным голосом болезненной женщины-бухгалтера (с ней я успел переговорить), ласково отданные приказания рабочим и тяжелые шаги на крыльце заставили обернуться. В приемную вошел человек, невысокий, но плотный, крепкий, как июльский гриб-боровик, в холщовых брюках, в сандалиях на босу ногу, в коричневой рубашке, загорелый, с цыганским лицом: припухлые губы, брови, густо сведенные тетивой над голубым омутом глаз, развитая челюсть с мягким подбородком. Он шагнул через порог прямо за стол своего кабинета, одновременным жестом и приглаживая вьющиеся каштановые волосы, и приглашая зайти.

— Вы разве не знаете, что на кладбище у нас захоронение давно прекращено?

— Хочу освободить место, — бодренько начал я, но получилось квело, и я понял, что не потяну диалог.

— Это как? — отвесил челюсть заведующий.

— Могилу надо вскрыть, — я протянул листок с заявлением. — Валерианская дорожка, номер…

— Вы, значит… Оттуда? — не глядя в листок, переспросил он. — Расследуете? — но заметил недоумение в моем облике и догадался. — Из больницы, повторное вскрытие?

— Нет.

— Ага, значит частное дело. Перезахоронение?

— Вроде того.

— Разрешение исполкома есть?

Об исполкоме я не думал. И он понял сразу.

— Родственник?

— Пока еще не родственник.

— Что?.. Как это пока?

— А вот так! — рассердился я на свою бестолковость, эх, ведь выставит ни с чем, и не так вовсе стоило с ним говорить.

— Надо мне, понимаешь, — перешел я на «ты» с резкостью, понятной обоим. — Надо.

— Нельзя быть рабом воли умерших, — смиренно ответил он.

— Это моя воля.

— Тем более.

— Ф-философ-фствуешь… — медленно закипел я.

— Окончил в свое время, — насмешливо хмыкнул заведующий. — Философский факультет окончил, кафедру истории философии, — он повернулся к окну. — Ты вот что, ты погляди. Что университет, разве там чему научат? В окно взгляни: наводит на размышления?

Крашеные ограды, могилы под деревьями, цветы, разросшиеся на жирной почве кусты и чащоба крестов — сколько видел глаз, тянулся вдоль аллеи частокол напоминаний. Надгробия мраморные, гранитные, чугунные, стальные, деревянные, цементные; литые, сварные, сколоченные, склеенные, вырубленные; с фотографиями, с эпитафиями, с именами и датами, с табличками, с изречениями, с титулами и званиями вокруг славных имен и безымянные — пейзаж.

— Она не умерла, не могла умереть… — затянул я свое.

— На похороны не успел, взглянуть хочешь?

— Да, — ухватился я за соломинку.

— Зря. Лучше не видеть.

— В глазах стоит…

— Ну, а разрешение исполкома?

Я приподнялся со стула и почувствовал, как хрустнули деньги в тугом портмоне, — бумажник оттопыривал задний карман.

— Надо пойти к могиле. На месте виднее. Прошу вас.

— Смысл?

— Необходимо договориться, поймите.

— Что уж тут понимать, — сказал заведующий. — Нечего и понимать, — надбровная тетива напряглась. — У соседей неприятности, вокруг сплошные ревизии. Боюсь… Так что не вздумай предлагать. Лучше сразу выбрось из головы.

Взглядом он проследил выстрел. Я почувствовал синий укол. Улыбнулся. Невеселая это улыбка, если нечего больше сказать.

Заведующий встал, подошел к окну, просунул крупную голову в квадратную форточку.

— Михалыч!

Из сарая выехал на дамском велосипеде седой, горбоносый старик с красным лицом.

— С вашим делом ясно, — перешел собеседник на «вы» с едва уловимым усилием, словно поезд на стрелке. — Некогда мне. А Михалыч вас отведет, посмотрите могилку… Дело зряшнее, пустое.

Мы вышли на крыльцо.

Михалыч слез с потертого седла и стоял, потупив глаза, икая и пошатываясь.

— Тебе что, аль нехорошо, Михалыч? Умой лицо холодненькой.

Напевное «а» сквозило в голосе философа-заведующего.

— Михалыч, съезди с товарищем на Валерианскую дорожку, помоги могилку отыскать. Раскопать он просит, да разрешения нет. Пустое дело. Но ты покажи… Рубашку-то заправь. Да не упади, смотри, с велосипеда. Вы уж придерживайте его.

Он обволок меня голубым взглядом. Вздохнул.

— Ох, не выйдет у вас, упрямый человек.

Мимо церквушки, прокуренной ладаном, мимо милиционеров с собакой, вдоль ряда полуразрушенных склепов дребезжал велосипед Михалыча. Я плелся следом. Визжала и соскальзывала ржавая цепь. Оторвавшись на полсотни метров, он дожидался. Вместе натягивали негнувшиеся звенья на шестеренки. Дед делал очередной рывок.

Продвигаясь вдоль тонкой трубы летнего водопровода, мы пересекали зеленый некрополь.

Неожиданно Михалыч свернул. Поспевая за ним, я заметил на синей эмалированной табличке «Валерианская дорожка» — никогда не был здесь и места, разумеется, не знал, но торопливо обошел старика, он остановился хлебнуть воды из крана. Я не вглядывался в трудноразборчивые надписи. Номер могилы? Где уж тут было могилы считать. Но вскоре оказался в неглубоком тупичке — метров пятьдесят от Валерианской дорожки. Свежая могила была с самого края. Одна.

На плоском бугре рыхлой, подсохшей земли торчала жестяная табличка без надписи. Несколько мертвых цветков у подножия. Рядом, в траве, ржавела забытая лопата.

— Эта? — сказал Михалыч, ерзая в седле. — Договариваться не будем: место открытое, издали увидют… Так что я несогласный, слышь, копать.

— Михалыч!

Прислонясь к осине спиной и не слезая с велосипеда, он размахивал руками, кричал надтреснуто, как скворец.

— Несогласный! Несогласный!

— Михалыч!..

Увещевания не действовали. Старик оттолкнулся от дерева и, объезжая меня по кругу, повернул к выходу из тупика. Не думая, рефлекторно, я протянул руку, ухватил велосипед за багажник и вытряхнул деда из седла.

— С ума сошел, спятил, да! Насилие? Я милицию, мили…

Но тут он осекся.

Ни левая рука, державшая ржавого коня, ни воспаленная голова моя не ведали, что творила правая рука. Зашелестели в пальцах червонцы. Красненькие и ломкие, они раскрылись на ладони.

Старик попятился, закрываясь велосипедом.

— Убери… Слышь! Нет, нельзя… Убери.

— Щуп неси.

— Вам законы нипочем, богатым. Губы у него и у меня дрожали.

— Как бы мне бедным с твоих денег не стать.

— Возьми, тогда и сравним, кто богаче.

— Последнее отдаешь?

— Здесь триста. Ночью принесу еще… А если надо, еще столько же… Бери… Все отдаю. Бери.

Машинка импортная, считал я, диктофон, антикварные книги, американские джинсы можно с ходу реализовать. Как раз хватит.

Но Михалыч отдышался.

— Нет, парень. Не пойдет.

— Тысячу хочешь?

Михалыч презрительно сплюнул себе на ботинок.

— Посмотри кругом, дурья башка. Ты посмотри. Думаешь, залил старик глаза, не видит? Неужто за тыщу твою поганую я от воли, от красотищи, от сладости жизни откажусь? От всего: от вина, от солнышка, от вольного воздуха. Тыща!.. Да хоть мильон! В бок тебе твой мильон.

— Зачем же, зачем отказываться, ты мне просто помоги, — испугался я. — Зачем это, отказываться от всего?

Но Михалыч не слышал меня.

— Ведь я какой есть сейчас? Я свободный! Думаешь, свобода — это права, законы, дозволения?.. Враки. Какая уж тут свобода, если дозволения. И права твои — они все есть одни дозволения. Не более. То тебе дозволено, а другого уже и не касайся… Свобода, парень, — это когда лишнего нет, и не хочешь ничего лишнего: вот что свобода.

— Миха-алыч?.. — протянул я.

— Да ты никак глухой, парень! Есть в тебе душа? Ты глянь: золотые шары над профессорской могилкой качаются — будто солнышки. Жил профессор, некогда ему было на цветочки глядеть, а теперь: золотые шары. И листья. Август, вон они какие сочные, мясистые — сила! Ты гляди, гляди. Не глазами гляди, нутром… Можешь старику предлагать, можешь его в могилу совать до срока? Молчишь? Ты не молчи, ты ответствуй.