Для начала они разговаривают о разных пустяках. Адмирал рассказывает о Большом Воссоединении Харлана — грандиозном празднике, устроенном им для людей, получивших части тела его сына.

— Не сойти мне с этого места, если я не знаю совершенно точно — Харлан был там, в саду, живой, и никто никогда не убедит меня, что это не так.

Он рассказывает, что когда все «части» разошлись после праздника, Гундосу, астматическому приятелю Коннора, было некуда податься; вот Адмирал и оставил его у себя, растит, словно собственного внука.

— Он, конечно, не подарок, — говорит Адмирал, — но очень чистосердечный парень.

Он также сообщает Коннору, что медики дают его больному сердцу полгода жизни максимум.

— Правда, они это сказали год назад. Доктора — такие имбецилы.

Коннор подозревает, что Адмирал их всех ещё переживёт.

Наконец, гость переходит к истинной цели своего визита.

— Говорят, история с Рисой подействовала на тебя очень сильно. — Адмирал замолкает и держит паузу, зная, что Коннор не выдержит и прервёт молчание первым. Так и происходит.

— А вы как хотели? Чтобы я прикинулся, будто мне всё до лампочки? Как будто никакой такой Рисы вообще никогда не было на свете? — Голос Коннора полон гнева, горечи и боли.

Но Адмирал остаётся невозмутим.

— А я-то всегда считал, что ты не из тех молодых людей, которые зря тратят свои силы и время, плачась на злую судьбу и изнывая от жалости к себе.

— Я не жалуюсь! Я злюсь!

— Гнев наш друг только тогда, когда мы знаем, какой у него калибр и куда им выстрелить.

И неожиданно это высказывание старого вояки вызывает у Коннора взрыв такого хохота, что даже водитель оглядывается.

— Ну вы даёте! Да вас цитировать можно!

— Кое-кто и цитирует. То, что я тебе сейчас сказал, записано на странице девяносто три «Разъяснений к уставу для первокурсников военных академий», издание пятое. — Адмирал вглядывается в тонированное стекло, за которым идёт будничная жизнь Кладбища. — Проблема с вами, расплётами, в том, что вы обращаетесь с вашим гневом как с гранатой, которая в половине случаев отрывает ваши же собственные руки. — Тут он переводит взгляд на руку Коннора. — Без обид.

— Какие обиды.

Адмирал присматривается к означенной руке повнимательнее.

— Что-то мне эта татуировка знакома... — Он прищёлкивает пальцами. — Роланд. Так, кажется, его звали? Отвратный тип, просто заноза в заднице.

— Да, это его.

Адмирал задумчиво вглядывается в нарисованную акулу.

— Я так полагаю, у тебя не спросили, когда пришивали эту руку.

— Я бы вообще не позволил пришить себе ничью руку, — отвечает Коннор. — Моя воля — я бы отказался, как вы отказались от сердца. Вот и Риса отказалась от позвоночника. — Коннор видит, как рука покрывается гусиными пупырышками: из кондиционера дует просто арктическим холодом. — Но не могу же я теперь оттяпать эту проклятую лапу...

— И не нужно, — говорит Адмирал. — Роланд, конечно, был сволочь, но он всё же человек и потому заслуживает лучшей участи. Думаю, он был бы доволен, если бы узнал, что держит в своём железном кулаке всё Кладбище.

Коннор не может удержаться от смеха. Адмирал любой бессмыслице придаст философский смысл. Но тут гость затихает и становится серьёзным.

— А теперь послушай, — говорит он. — Ради всех твоих подопечных и ради тебя самого — перестань думать о Рисе. Забудь.

Но есть вещи, которые Коннор не может забыть. Просто не может и всё.

— Надо было не пускать её в больницу!

— Насколько мне известно, тогда ни в чём не повинный мальчик попал бы на «живодёрню».

— Ну и чёрт с ним! Пусть бы шёл на «живодёрню»!

— Я сделаю вид, — тихо и грозно говорит Адмирал, — что не слышал этого.

Коннор тяжко вздыхает.

— Не нужно было вам делать меня своим преемником. Вы хотели, чтобы Кладбищем заправлял Беглец из Акрона, но ведь его не существует. И никогда не существовало. Это лишь легенда!

— А я считаю, что принял правильное решение. Ты видишь только свои неудачи, но я-то вижу другое. Нет, я понимаю, когда тебе больно, легко обвинить себя в том, что ты ничтожество и ни на что не пригоден, но жизнь, Коннор — это сплошные испытания на прочность, и все мы вынуждены через них пройти. Ценность человека определяется не тем, сколько страданий ему выпадает во время испытаний, а тем, каким он из них выходит.

Коннор старается осмыслить услышанное. Интересно, когда закончатся его собственные «испытания»? Наслаиваются друг на друга — не успевает он пройти сквозь одно, как попадает в следующее. Ну, и сколько ещё остаётся таких подспудных слоёв? Эта мысль наталкивает его на то, что сообщил ему Трейс.

— Адмирал, вы когда-нибудь слышали о такой организации — «Граждане за прогресс»?

Адмирал задумывается.

— Звучит знакомо... Это не они оплатили часть этих проклятых агиток в пользу расплетения? — Он трясёт головой от отвращения. — Они напоминают мне о былых листовках времён «поколения террора».

Коннор вскидывается.

— «Поколения террора»?

— Ну, ты же знаешь — восстания тинэйджеров? Бунты Дикарей?

— Вообще без понятия.

Адмирал смотрит на него так, будто Коннор — полный идиот.

— Господь всемогущий, чему вас учат в этих так называемых школах? — Он немного успокаивается и продолжает: — Хотя что это я. С какой стати им вас этому учить. Историю ведь пишут победители, а там, где нет победителей, всё в конце концов попадает в корпоративные шредеры.

Он смотрит в окно с печальной покорностью человека, знающего, что он слишком стар, чтобы заняться исправлением этого мира.

— Вам нужно заняться самообразованием, мистер Ласситер, — говорит он. — Может, в школе этому и не учат, но не могут же они полностью стереть всю историю, где-то, да остаются следы. В ней — причина, почему люди оказались так сговорчивы и приняли Соглашение о расплетении. Истинная причина, почему мы ведём такой извращённый образ жизни.

— Уж извините, что я такой неграмотный, — ворчит Коннор.

— Да ладно тебе. Просто делай с этим что-нибудь. А если тебе любопытно узнать что-то об этих «Гражданах за прогресс» — тем более, учись! Узнавай, выведывай. Что ты о них знаешь?

У Коннора возникает желание рассказать собеседнику всё, о чём узнал от Трейса, но он вовремя соображает, что сердце старика может и не выдержать. Адмирал больше не занимается делами расплётов, и хотя он прилетел, чтобы устроить Коннору вполне заслуженную выволочку, снова вовлекать его в их дела будет неправильно.

И он отвечает Адмиралу:

— Ничего не знаю. Так, слухи.

— Ну, тогда оставь их тем, кому больше делать нечего, чем сплетни собирать. А теперь утри сопли и марш к чёрту из моего лимузина спасать этим детям жизнь.

После отъезда Адмирала Трейс, соблюдая все правила субординации, просит о личной встрече с Коннором. Несмотря на то, что бывший бёф работает на юнокопов и «Граждан за прогресс», он по-прежнему обращается с Коннором уважительно, как с высшим по званию. Коннор не знает, что и думать. Он не может определить, искренен с ним Трейс или водит его за нос. Коннора воротит от мысли, что он — пешка в руках Инспекции по делам несовершеннолетних и выполняет обязанности надзирателя за их драгоценным хранилищем расплётов, но теперь он получил от Трейса ценные сведения о планах юнокопов, и у него возникает чувство, будто это он, Коннор, дурачит юновласти, а вовсе не наоборот. Истина не сделала его свободным, как предполагал Трейс, зато до некоторой степени дала ему ощущение власти над собственными тюремщиками.

Они с Трейсом едут по одной из восточных аллей, мимо рядов истребителей, до того пыльных, что кажется, будто их «фонари» сделаны из чего угодно, только не из стекла. Парни сейчас далеко от остальных обитателей Кладбища, так что встреча и впрямь сугубо приватная.

— Ты должен знать: что-то назревает, — предупреждает его Трейс.

— Что именно?

— По моим данным, в Инспекции по делам несовершеннолетних раскол. Кое-кто не прочь расправиться с Кладбищем — им необходим только предлог.