— Юный Грегор только что назвал самую вескую причину, по которой мы должны остаться, — изрек Дандоло. — Алексей не внушает доверия ни нам, ни своим подданным.
— Откажитесь от последнего заявления! — огрызнулся Алексей.
— И не подумаю, — твердо заявил дож. — Стоит нам покинуть эти земли, и вы будете свержены с трона до того, как наши парусники выйдут из бухты…
— Это неправда! — взревел Алексей.
— Это не наша забота, — поправил его Грегор.
— Нет, наша! — возразил Дандоло. — Потому что если это случится, то одному Богу известно, что произойдет с венецианцами и другими латинянами, живущими здесь. Одному Богу известно, что произойдет с торговыми связями, которые я с таким трудом налаживал последние десятилетия, и со всеми уступками, которых добился для Венеции благодаря этой победе. Мы взяли на себя обязательство поменять правление, и теперь наш долг упрочить это новое правление, иначе мы сами пострадаем, как и те, за кого мы отвечаем.
— Мы никогда не брали на себя таких огромных обязательств! — сердито воскликнул Грегор. — Мы говорили, что посадим его на трон, мессир, но мы не обещали бесконечно опекать его. Подобные обязательства выходят далеко за рамки нашего договора.
— Юноша, — с нехарактерным для него терпением сказал дож, — если мы не сделаем этого, мы сами себя погубим. Примерно тридцать лет назад греки изгнали отсюда жителей-венецианцев. За один день — двенадцатого марта тысяча сто семьдесят первого года от Рождества Христова — всех венецианцев на территории Византийской империи арестовали, а их имущество отобрали. Некоторых так и не выпустили на свободу. Спустя десятилетие византийцы взялись и за других чужеземцев. Когда жизнь становится невыносимой, населению легче обвинять во всех своих бедах чужеземцев, чем собственных правителей, да и правителям легче винить чужеземцев. Я отвечаю за благополучие венецианцев, живущих в этом городе, и не могу уехать до тех пор, пока не станет ясно, что им ничто не угрожает. Лучший признак стабильности, по-моему, когда облеченная властью особа в состоянии выполнить свои обещания, не вызвав при этом недовольства своего народа.
Он повернул слепое лицо в сторону стула, на котором восседал Алексей.
— Это накладывает обязательства и на вас, царственное дитя, — строго произнес он. — Нам еще предстоит убедиться, из какого вы сделаны теста. Ведите людей во Фракию, если способны, а если нет — то не забывайте, что мы ждем здесь, под стенами вашего города, и более чем готовы подобрать осколки вашей империи и склеить их вместо вас. Вы успели сами убедиться в наших возможностях.
— Придется остаться здесь на зиму. Мы должны обеспечить его величество воинами для упрочения его положения. Местными силами этого не добиться, а варяжской гвардии хватит только для охраны города, а не всей огромной империи.
— Согласен, — изрек Бонифаций, и по мрачным лицам других предводителей было ясно, что дальнейшие возражения не принимаются, тем более от Грегора, у которого, по-моему, чуть ли не пар из ноздрей шел.
Праздник святого Лаврентия,
10 августа 1203 года
Через час после позорного совета у императора Алексея я оказался в шатре тестя, все еще не в силах поверить, что он готов учинить такой произвол.
— Неужели вы оставите меня здесь? — не своим голосом произнес я; рядом стоял Отто, пораженный не меньше меня.
— А ты и вправду думаешь, что я могу позволить тебе приблизиться к Алексею ближе чем на десять лье? Он сейчас думает, что я подвергаю тебя наказанию кнутом за неподчинение. Хотел даже лично поприсутствовать. Еле-еле его отговорил, так что скажи мне спасибо, — ответил он.
Я заскрежетал зубами и очень сердито сказал:
— Разве я не доказал, что делаю все, что от меня требуется? Я один из лучших воинов в армии, мессир, а вам как раз такие и нужны для выполнения предстоящей задачи. Вы поступаете так, чтобы оскорбить меня, но пострадаете сами в первую очередь.
— Это не оскорбление, это стратегия, — более мягким тоном заговорил мессир Бонифаций — видимо, ему действительно хотелось примириться со мной. — Из всех моих рыцарей ты больше всех на виду. Я не потащу тебя за собой, зная, насколько отвратительна тебе подобная миссия. Ведь я ничего не выиграю, если твои собратья по оружию почувствуют твой настрой А если его уловит и Алексей, то я даже пострадаю. Вместо этого ты выполнишь для меня то, что только ты, знаменитый Грегор Майнцский и мой зять, способен выполнить: будешь поддерживать в городе мир и поря док во время нашего отсутствия. Это поможет мне и должно понравиться тебе. Я не часто удосуживаюсь угождать своим воинам, Грегор, особенно тем, кого мне удалось спасти от вполне заслуженной порки, поэтому предлагаю тебе сменить тон и вести себя более разумно.
Я сделал глубокий вдох и попытался успокоиться. Ничего не получилось.
А мессир Бонифаций продолжал:
— Вполне понятно, что напряжение между городскими жителями и армией растет. Наши женщины опасаются ходить в город, и даже воины теперь раздумывают, прежде чем туда идти. Как утверждал мессир Дандоло, мы не можем покинуть страну, пока договор не будет выполнен, пока не будет создана атмосфера стабильности и мира. Я бы предпочел, чтобы ты сделал все, что необходимо или возможно для установления хороших отношений между горожанами и вой нами, которые останутся здесь.
— Самое лучшее — уговорить Исаака вернуть реликвию Святой Девы, — сказал я.
— В таком случае действуй, — ответил Бонифаций.
Я удивился и даже спросил, не шутит ли он. Мессир ответил, что говорил вполне серьезно, и добавил:
— Ступай к Исааку — у тебя ведь сохранилась моя печать — и передай ему мое пожелание: вернуть реликвию церкви.
— А если он не сделает этого? — спросил я, ибо мне показалось, что император не станет слушать простого посланника вроде меня.
— Тогда позор падет на него, а не на нас. Обратись со своей просьбой публично, сделай так, чтобы греки узнали, о чем ты просишь императора. — И добавил с улыбкой: — Как-никак ты мой сын и представляешь меня в мое отсутствие, а заодно и всю армию. Никто лучше тебя с этой задачей не справится.
— Есть еще мессир Дандоло, — тут же подсказал я.
— Дандоло представляет венецианцев, а не армию. Он, как и остальные венецианцы, до сих пор отлучен от церкви из-за событий в Задаре. Он вообще предпочел бы не иметь дела с нашей армией, если бы мог. Да и вряд ли он сделает хотя бы шаг со своей галеры. Он не станет выступать от моего имени.
— Есть еще Балдуин Фландрский, — сказал я, не желая представляться императору, если есть другие, рангом повыше. — Он граф, ваш непосредственный заместитель и представит армию гораздо лучше меня.
— Балдуин Фландрский — превосходный человек, — согласился мессир Бонифаций. — Однако греки относятся к нему с подозрением, после того как он возглавил штурм Влахерны. В тот день ты ничего не предпринимал на поле боя, поэтому о тебе знают благодаря другим подвигам — очень христианским, очень миролюбивым для греческих ушей.
Я был огорошен подобным заявлением и спросил, что он имеет в виду.
Он ответил:
— Помнишь свою смехотворную попытку спасти задарцев, которую ты предпринял с Симоном де Монфором? Грекам по вкусу подобное. Во время стычки с венецианцами в Задаре ты был первым, кто сложил оружие и объявил о мире. Им это тоже понравилось. А готовность расколоть армию на Корфу, лишь бы избежать похода сюда, забыл?
— Откуда грекам все это стало известно, мессир? — поразился я.
Бонифаций пожал плечами.
— Земля слухами полнится. — (Позже бритт уверял меня, что Бонифаций сам наполнил ее этими слухами.) — Важно то, сынок, что ты уже сейчас стал их народным героем, пусть и не совсем обычным. Ты останешься здесь и поможешь горожанам полюбить нас. Пусть эта любовь перейдет и на Алексея, которого они связывают с нами. Наступит весна, и мы сможем спокойно отправиться в Святую землю. А что касается тебя, Отто, — сказал он без малейшей паузы, просто переведя взгляд на брата, — то ты отправишься со мной, что принесет двойную пользу. Ты не прославился как миротворец, поэтому, если останешься здесь с Грегором, толку от этого не будет. С другой стороны, ты отличный воин, и сейчас о тебе идет громкая слава как о герое, выжившем в плену. Всегда полезно держать в авангарде знаменитых рыцарей, поскольку слухи об их подвигах иногда настолько преувеличены, что вселяют ужас в сердца врагов.
Здесь я должен заметить, что мой брат еще не был посвящен в рыцари, но вовсе не из-за недостатка доблести или добродетели. То, как он себя сейчас повел, вызвало у меня гордость, и не без основания.
— Я не рыцарь, мессир, — сказал Отто.
— Мне так и говорили, — ответил Бонифаций. — Но тебе давно пора им стать.
— Я поклялся святому Георгу, что не стану рыцарем, пока мы не окажемся в стенах самого Иерусалима как победители, — сказал Отто.
— Если ты будешь произведен в рыцари сейчас, чем очень поможешь нашей армии, то получишь большую долю трофеев, — сказал мессир Бонифаций. — Сейчас ты получаешь долю оруженосца, которая, как мы оба знаем, гораздо меньше того, что ты заслуживаешь.
Я хорошо знаю собственного брата. Было бы неверно утверждать, что предложение не показалось ему заманчивым. Тем не менее он сказал:
— Глубоко польщен, мессир, но не могу нарушить клятву. Я человек слова. Поэтому благодарю вас, любезный господин, но должен отклонить это предложение.
Мессир Бонифаций, похоже, остался недоволен.
— До сих пор мне ни разу в жизни не приходилось убеждать кого-то принять рыцарство, — произнес он слегка раздраженно.
На что Отто ответил:
— Ни раньше, ни теперь, мессир, ибо вам все равно не убедить меня.
— Если станешь рыцарем, то получишь обратно Лилиану, — пообещал мессир Бонифаций.
Тут я снова должен признать, что, зная Отто, как знаю его я, было бы ложью притворяться, будто новое предложение также не явилось для него большим искушением.
Но он ответил, причем очень вежливо:
— Это похоже на взятку, мессир. Даже если бы я готов был принять рыцарство, то именно сейчас я бы от него отказался, так как подобное предложение оскорбляет и ее, и меня. Я отправлюсь с вами, если прикажете, но только в качестве оруженосца.
Мессир Бонифаций удивленно заморгал. Я тоже. Как и бритт, когда я рассказал ему всю историю час спустя. Мы оба гордились Отто, и оба сказали ему об этом. Уверен, что и Лилиана, узнай она о том, как он себя вел, зарделась бы от гордости.
