Праздник святого Арнульфа из Меца,

18 июля 1203 года

Мы с братом Отто вернулись в шатер в прекрасном расположении духа после того, как отпраздновали нашу славную и бескровную победу, и нашли его (шатер) в диком беспорядке: все сундуки открыты, а их содержимое разбросано в ярости по полу. Лютня и фидель бритта разбиты. Сам бритт был не в лучшем состоянии. Он сообщил нам, пребывая в сильном волнении, что Джамилю забрали пережившие пожар в Пере иудеи и он сам привел их к ней. Бритт говорил так, словно способствовал похищению, а не воссоединению родственников.

Я приказал ему снова сложить все как было и лично присматривал за ним, пока он этим занимался. Только тогда я позволил ему вновь начать дерзить; по правде говоря, прежнее нахальство вернулось к нему в полном объеме. Он больше переживает свою потерю, чем Отто из-за Лилианы.

Вечером императорская пара, отец и сын, Исаак и Алексей Ангелы, почтительно обратились к армии с просьбой отойти обратно на другой берег бухты, в тень Галатской башни. Армия, располагающаяся рядом с дворцовыми стенами, создает впечатление принудительной оккупации, а их величествам нужно было убедить своих граждан, что дело обстоит абсолютно не так. Как однажды выразился Дандоло Венецианский, мы их сторонники, а не завоеватели.

Наши предводители, радуясь победе, сразу согласились, тем более что просьба подкреплялась повозками, груженными снедью и бочками с вином, чтобы облегчить нам переезд.

Как бы ни радовали меня припасы, я ропщу от известия, что армия снимается с места только для того, чтобы обосноваться на другом. По сути, мы ведь должны были немедленно погрузиться на корабли и отплыть в Святую землю; поэтому я и приказал основательно упаковать все вещи. Отто, как закаленный ветеран, что рвется в следующий бой, упросил меня пожаловаться мессиру Бонифацию. Но найти мессира сейчас невозможно, так как эту ночь он проведет во Влахерне, празднуя и совещаясь с Алексеем и Исааком. Поговорю с ним завтра.

Праздник святого Арсения,

19 июля 1203 года

Мессир Бонифаций вернулся в полуразобранный лагерь на рассвете и тут же начал проводить военное совещание на платформе, оставшейся от его шатра, который в это время переправляли через бухту в Галату. Я приблизился к платформе, когда совет подходил к концу. В нем принимали участие мессир маркиз, бароны и графы, епископы и один грек, очень высокий и худой, без бороды. Кожа на лице у него была гладкая, как у женщины, а голос тонкий. Предводители войска ликовали, обнимали друг друга, прославляли имена императора Исаака и его сына Алексея, которому в самом скором времени тоже предстояло короноваться императором. Греческий евнух — предполагаю, именно им он и был — выглядел мрачно и под каким-то предлогом поспешил вернуться во Влахерну в окружении грозной охраны, достойной самого императора. (Это были представители варяжской гвардии. Рискую показаться тщеславным, однако до Константинополя я почти не встречал воинов, которые считались бы мне ровней по силе, будь то наемники или рыцари. Но любой варяг, которого я здесь видел, вероятно, мог бы свалить меня одним ударом.)

При моем приближении бароны, графы и епископы начали расходиться, но его преосвященство епископ Конрад, завидев меня, подошел и тепло поприветствовал.

— Грегор, сын мой, — сказал он радостно, — Господь награждает нас за наше вмешательство! Алексей и его отец уже выплатили первую половину обещанного!

Он указал туда, где за платформой Бонифация выстроился ряд повозок, груженных обитыми железом сундуками. Один из этих сундуков, которые охранялись вооруженными воинами, был открыт на всеобщее обозрение. И действительно, это было какое-то чудо: полный сундук серебра, холодно блестевшего на утреннем солнце. От удивления у меня пропал дар речи. За всю жизнь мне не довелось видеть столько денег. Его преосвященство выразил восторг, но, видя мое настроение, поспешил уйти.

Наконец я дошел до низкого помоста, на котором восседал мой многоуважаемый тесть, и, хотя он прекрасно видел меня, слуга все равно с помпой доложил о моем приходе. Мессир Бонифаций заулыбался и вышел из-за походного стола, чтобы обнять меня. Он излучал радостное волнение, которое мешало ему усидеть на месте.

— Сын мой, — воскликнул он, — ты уже слышал счастливую новость? — Он указал на повозки. — Сто тысяч марок серебром!

Мне не хотелось показывать, насколько сразила меня эта цифра, но все-таки я не удержался от колкости:

— Он должен нам в два раза больше, мессир.

— Вторая половина поступит совсем скоро, — заверил мессир Бонифаций.

— Почему он не платит все сразу? — поинтересовался я.

— Чтобы собрать для нас эту сумму, им пришлось почти опустошить сокровищницу, — ответил мессир Бонифаций. — Нет у них таких денег, какие мы просим. Сначала им придется получить столько серебра.

— Могу спросить, каким образом они планируют его получить?

— Налоги, полагаю. А что?

— Сто тысяч марок серебром? С налогов? Да во всем французском королевстве не найдется столько денег! Такие поборы уничтожат город!

Мессир Бонифаций сразу помрачнел. Он опустился на стул и резким жестом велел мне сесть на табурет, что стоял рядом.

— В договоре не говорится, что они выплатят нам деньги, происхождение которых должно быть нами одобрено. Там говорится только, что они должны нам заплатить, — Он снова улыбнулся. — Это отличная новость, прежде всего потому, что как только мы отдадим нашу долю Дандоло, то наконец рассчитаемся с долгами проклятым венецианцам.

— Выходит, все это достанется одним венецианцам? — Я указал на сундуки, но не глядел на них, чтобы не подать виду, насколько поражен таким богатством.

— Они получат большую часть. Но… когда поступит вторая половина — а это произойдет совсем скоро, — мы разделим ее поровну! Грегор, все идет хорошо. Давай не будем портить праздник, вернувшись к прежним мелким раздорам. Так зачем ты искал встречи со мной? — Мессиру Бонифацию, видимо, очень хотелось изменить мое настроение к лучшему, поэтому он отпустил не совсем красивую шутку: — Не желаешь ли предложить ставку повыше, чем твой брат, чтобы вернуть Лилиану? Только не говори ему, но мне кажется, что она к тебе неравнодушна. Я знаю, он теперь у нее не в фаворе, но моя доброта не позволяет откровенно ему об этом сказать.

— Хотелось бы знать, когда мы отправимся в Иерусалим, — сказал я.

Мессир Бонифаций по-отечески похлопал меня по руке, посмеиваясь.

— Мой благочестивый пилигрим, — сказал он, — для начала давай воспользуемся моментом, чтобы восстановить силы и насладиться удачей.

— Это не удача, — сказал я, — это средство добраться до Иерусалима.

И я не чувствую себя виноватым за эти слова, ибо так оно и есть.

— Мы снимемся с места, как только нам полностью заплатят, — сказал мессир Бонифаций.

— И когда же это произойдет?

— Сразу после коронации Алексея.

— А когда это произойдет?

— Первого августа, — изрек мессир Бонифаций так, словно победил в споре. — Через две недели. Вот тогда он заплатит нам остаток долга, как уверяет меня Константин Филоксенит. А потом мы отправимся прямиком в Святую землю, — Он откинулся на спинку стула, сложил руки на коленях и заулыбался, как любящий отец. — А потом Грегор Майнцский прославится как величайший пилигрим в истории христианства, после чего он вернется со мной на родину и останется при моем дворе столько, сколько захочет. И несмотря на то что он женат на моей дочери, он даже может получить обратно любимую всеми шлюху. — Маркиз слегка посерьезнел. — Кстати, если уж речь зашла о подобных женщинах, мне было жаль узнать о смерти твоей Джамили.

— Сколько времени, по-вашему, понадобится Алексею, чтобы расплатиться с нами?

Мессир Бонифаций вздохнул.

— Грегор, приказываю тебе перестать волноваться по этому поводу. Я доверяю людям, которых мы только что возвели на трон, иначе не стал бы им помогать!

— Мы не возводили на трон Исаака…

— Мы устранили его брата, узурпатора, и легко могли бы устранить его самого, если бы я счел это необходимым, — возразил мессир Бонифаций. — Но я этого не сделал. Мы имеем дело с достойными людьми.

— Рад это слышать, мессир. В таком случае, полагаю, вскоре мы продолжим наше паломничество.

— Если ты так озабочен тем, чтобы продолжить паломничество, Грегор, — сказал мессир Бонифаций, — воспользуйся возможностью и, пока мы здесь, посети местные святые места. Айя-София, храм Святой мудрости, величайший в своем роде.

— Величайший не означает святой.

— На окраине города, — сказал мессир Бонифаций, — вдали от всего, находится самая необычная святыня мира: голова Иоанна Крестителя. Пойди поклонись ей.

Я невольно бросил взгляд на городские стены. У нас с Иоанном Крестителем один день рождения, а кроме того, в моем родовом гербе есть его цветок. В рукояти меча я храню небольшую реликвию — лоскуток его одежды. У меня с ним тесная духовная связь. Мой тесть хорошо это знает.

— И в самом деле, — продолжал мессир, очень стараясь перевести разговор на другую тему. — Даю тебе приказ: пока твои оруженосцы переносят шатер, дай себе день отдыха и посети город. Местным реликвиям, святыням и церквям нет числа, и все они ждут, чтобы принять тебя как пилигрима. Константинополь, Царьград, Новый Рим ждет твоего поклонения.