Лилиана решила подняться на крышу дома и поглазеть на драку — правда, она вряд ли сумела бы что-то разглядеть, поскольку большинство окружавших домов были выше нашего. Казалось, ее забавляет, а вовсе не волнует то, что творилось на улицах.

— Все жители разбежались, из невинных никто не пострадает, — пояснила она. — Если кому-то и достанется, то он это заслужил. Так почему бы мне не развлечься?

Она ушла. Мы с Джамилей снова остались вдвоем, во второй раз с тех пор, как я украл ее из Венеции.

Женщина как-то странно на меня посмотрела: на ее печальном лице это выражение казалось почти проказливым, словно она была кошкой, загнавшей мышку в угол и собравшейся с ней поиграть.

— О прошлом говорить отказываюсь, — предупредил я.

Джамиля пожала плечами. Через какое-то время, не сказав ни слова, она отправилась на кухню и достала из сундука незнакомый мне струнный инструмент, брошенный хозяевами. Принесла его к очагу, где я сидел, опустилась рядом и положила выпуклую деку себе на колени. Зажав чудной изогнутый гриф левой рукой, женщина, к моему удивлению, пробежала пальцами правой руки по струнам с небрежной легкостью опытного музыканта.

Уже много лет как я не видел ничего более соблазнительного. В этом жесте было столько искушения, что мне даже стало не по себе. Все время, что мы провели на корабле, она видела, как я пялюсь на музыкантш, и теперь знала, какой эффект произведет.

— Играю с детства, — пояснила Джамиля.

— Что это за инструмент? — поинтересовался я, стараясь казаться небрежным.

— Мы называем его «ал-уд», дерево. Кажется, в Европе он известен как лютня.

— Сыграй что-нибудь. Но только не «Календу мая».

Джамиля настроила инструмент, потом начала что-то напевать на своем странном восточном языке, проводя костяшками пальцев по струнам. Она исполняла удивительную, сложную мелодию — печальную, даже мрачную, местами дикую — и выводила голосом бесконечные короткие трели. Если завывание может быть красивым и мелодичным, то это был тот самый случай. У меня по спине побежали мурашки.

— Что это? — изумленно спросил я, когда она отложила лютню.

Как только Джамиля перестала петь, с улицы снова донесся шум драки, но мы оба сделали вид, что ничего не слышим. Если честно, даже не знаю, чего мне больше хотелось — добраться до инструмента или до нее самой.

— Макама, — сказала женщина, улыбаясь. — В испанском стиле. — Она погладила инструмент правой рукой. — Впервые за пять лет я сыграла, а Барцицца не попытался… Впрочем, неважно. Впервые играла для удовольствия.

— Что такое макама?

Мне не хотелось признавать, что ее игра возбуждает — не хватало еще угодить в один ряд с Барциццей. Я решил проявить лишь интерес к ее искусству.

— Всего-навсего история с вплетенными в нее музыкальными стихами. Сейчас это очень популярный вид иудейской музыки.

— Так это религиозная музыка?

— О нет, — сказала она. — У нас нет музыки даже во время служб. Она исполнялась тысячу лет назад, но никто не играет ее с тех пор, как был разрушен храм в Иерусалиме. Нет, это светская музыка. — Джамиля доверительно улыбнулась. — Только не говори нашим друзьям в доспехах: дело в том, что лишь в Германии иудейская поэзия религиозна, но все произведения, которые оттуда приходят, считаются провинциальными и скучными. Андалузская школа — сейчас она самая популярная — использует отрывки из Библии только для большего эффекта. Например, цитаты из священных книг о насилии и муках используются в песне, которая, как оказывается в конце, посвящена неугомонной блохе.

— Твой народ пишет панегирики блохам?

— Всему, что вызывает сильные эмоции, — ответила она, не заглатывая наживку. — Если ты считаешь, что сумеешь удержать себя в руках, я спою еще одну песню. — Джамиля посмотрела на меня искоса долгим взглядом, что было на нее совершенно не похоже и пробудило во мне те эмоции, о которых я обычно не вспоминал. — Поэма о поясе, — игриво добавила она. — Великий Маймонид был в отчаянии, что эта песня пробуждала развратные мысли.

— Для этого у нас есть Лилиана, но все равно спасибо, — занервничал я и ткнул пальцем в лютню. — Так какие еще песни ты на ней исполняешь?

Джамиля пожала плечами.

— Всякие. Жалобные, застольные…

— Давай послушаем жалобные.

— Ладно. Это песня из Талмуда.

— О, Талмуд! Мой любимый! — воскликнул я, даже не представляя, о чем идет речь.

Женщина заиграла, и меня буквально затрясло: ее голос выражал глубочайшее горе, казалось, она оплакивает собственных детей. Но затем она пропела перевод, чтобы я все понял:

— Не сдерживай сочувствия к тому, кто взывает к тебе из глубины своей души. Не презирай убогого, просящего о милосердии. — Она сделала небольшую паузу, а потом многозначительно добавила, глядя прямо мне в глаза: — Не вменяй ему в вину его прежние грехи, похороненные в сердце.

— Ладно, ладно, намек понял, — сказал я, опускаясь рядом с ней на скрещенные ноги. — Раз такое дело, научи меня играть.

Джамиля протянула мне инструмент. Я взял его и положил выпуклой декой на колени, неловко пытаясь левой рукой обхватить широкий гриф. Осторожно прикоснулся по очереди ко всем четырем струнам.

Она опустила ладонь на гриф лютни, чтобы успокоить вибрацию струн. Я сверху опустил свою ладонь и неожиданно для себя произнес:

— Если бы это была романтическая песня, то сейчас для меня настал бы самый подходящий момент заключить тебя в объятия.

— Ммм, — уклончиво промычала Джамиля и, не изменив позы, предложила: — Давай покажу, как пользоваться плектром.

Она протянула руку к инструменту.

Гораздо позже, когда с крыши спустилась Лилиана, Джамиля все еще обучала меня. Мы больше не дотрагивались друг до друга, но у меня было такое ощущение, что теперь мы с ней тесно связаны, и в этом было больше эротики, чем в любом поцелуе. Смущало то, что я вдруг словно проснулся к жизни. Смущало и заставляло испытывать неловкость, будто предавал ту женщину, которую любил у себя на родине. Интересно, стала бы она ревновать? И вообще, она когда-нибудь меня ревновала? Я пришел в ужас оттого, что не мог вспомнить. Джамиля заметила мою грусть и, ничего не выпытывая, переключила внимание на Лилиану.

— Как тебе удалось что-то разглядеть в темноте? — спросила она.

— У всех факелы. Раненые падают на землю и становятся факельщиками, так что для тех, кто продолжает драться, освещение с каждой минутой становится лучше. Сначала мне было весело, потом стало скучно, а теперь я беспокоюсь, потому что драка продолжается уже несколько часов и не думает утихать, а, наоборот, разгорается все сильнее.

Джамиля поморщилась.

— Грегор не собирался участвовать в стычке, он отправился на поиски Отто, а того очень просто найти: где потасовка — там и он.

— Справиться с Отто, вошедшим в раж, не так-то просто, даже для Грегора, — всполошилась Лилиана.

— Зато его легко перехитрить. — Я слегка приосанился.

— О, только не это, — вздохнула Джамиля. — Ну когда ты чему-то научишься?

Задача была не в том, чтобы отыскать потасовку, а в том, чтобы отыскать нужную потасовку, ибо весь Задар был охвачен уличными драками. Я не знал плана города, но заметил, что наш дом стоит в небольшой впадине между двумя холмами. Кроме меня были и другие люди, запоздало присоединившиеся к разгоревшемуся скандалу. Впереди была видна внушительного вида свита венецианского дожа, облаченная в алое, — она торопилась возвестить звуком труб о появлении дожа. Мне казалось сомнительным, что присутствие Дандоло сможет кого-то утихомирить, но, скорее всего, он приведет меня к главному очагу.

Не прошел я за свитой дожа и двухсот шагов от ворот, как оказался на большой открытой площади, куда выходили апсиды двух церквей, портик еще одной и длинная крытая галерея — солидные каменные строения. Площадь была освещена ярко, как днем, и заполнена обозленными, орущими людьми, большинство которых носили цветные кресты на рубахах. Отто находился на краю площади. Он был ранен, но насколько серьезно — я не мог определить, видел только, что оба оруженосца склонились над ним.