Приближался март, пилигримам не терпелось убраться из Константинополя. По лагерю поползли разные слухи, и ни один из них не способствовал укреплению духа. Поговаривали, будто с приходом марта армию бросят здесь, на берегу Босфора, а венецианцы сразу уплывут к себе домой. Говорили также, что предводители войска вернутся к первоначальному плану и сначала отправятся морем в Египет за деньгами и припасами, так что паломничество растянется еще на много месяцев, и армии придется еще раз перезимовать на берегу Леванта. По слухам, пилигримы и в этом случае должны будут расплатиться с венецианцами за то, что те отвезли их дальше, но даже если венецианцы не заберут себе всех трофеев, то это сделают бароны. Иногда люди шепотом сообщали друг другу, что, возможно, начнется прямой штурм неприступного святого Константинополя. Это вызывало больше ужаса, чем все другие слухи, вместе взятые.

Провианта становилось все меньше и меньше, рыцари начали с жадностью поглядывать на своих коней, да и ртов теперь приходилось кормить больше, так как поток бывших соотечественников по-прежнему не иссякал. Беженцы отрабатывали свое проживание, помогая собирать и грузить на корабли небольшие булыжники, которым предстояло стать балластом, а также снарядами для катапульт, когда корабли приблизятся к берегам Леванта.

Однако морякам не отдавали распоряжений готовить корабли к отплытию.

Меня тревожило, что такое важное совещание о том, что делать дальше, отложенное Бонифацием как раз в тот момент, когда определялся следующий шаг, так и не было созвано. Я старался ежедневно приглядывать и за Бонифацием, и за Дандоло, но каждый, видимо, выжидал, что первым сделает шаг другой или какая-то внешняя сила подскажет, как поступить. Тогда мне пришлось переключить свое внимание на епископов, которые абсолютно ничем не подкрепляли свою помпезную декларацию праведности. Они часами о чем-то совещались в шатре епископа Суассонского, но меня и близко туда не подпускали. Они ни с кем не говорили, ничего не делали. Тогда, в качестве меры предосторожности, я переключил свою энергию на распространение слухов. Постепенно, благодаря мне и моим помощникам-сплетникам (шлюхам, менестрелям, скучающим слугам), пилигримы узнали, что, еще когда армия находилась в Задаре, Папа категорически запретил нападать на Константинополь. Выходит, это нападение никак не могло быть запланировано заранее. Иначе (как утверждали слухи) священнослужители предприняли бы все возможные меры, чтобы предотвратить его.

А священники неожиданно куда-то все пропали.

— Ты обещал не вмешиваться, — напоминала мне Лилиана, в сотый раз делая вид, что это такая игра между нами. — А сам куда-то влезаешь. Из-за тебя нас всех тут перебьют. Лучше научи меня играть в шахматы или еще во что-нибудь.

Я по-прежнему не мог проникнуть в Перу. Дандоло, Бонифаций и знать (графы, бароны) начали встречаться с глазу на глаз (на этот раз действительно с глазу на глаз, не допуская на свои собрания ни церковников, ни даже туповатых лютнистов), и тогда по лагерю вновь распространились слухи о штурме Константинополя. Понимая, какой опасности они подвергнут тогда свои души, рядовые пилигримы глубоко встревожились, а церковники стали еще невидимее. Все терзались невыносимым чувством ожидания. Слухи о штурме даже проникли сквозь туман раскаяния, окутавший Грегора. Он все продолжал поститься и молиться, так что совсем усох, превратившись в какое-то усталое насекомое, поселившееся в одном из углов хижины.

К началу марта венецианцы ни разу не попытались притвориться, будто готовят корабли к отплытию, а последних латинян вытеснили из города, и наш лагерь раздулся до невероятных размеров. Иудейская община отреагировала на это тем, что насыпала битое стекло на верхний край оградительных стен в качестве дополнительной меры защиты. Официального заявления никто не сделал, но все знали, что будет война — да она, в общем-то, уже шла, ибо каждые несколько дней то отряду фуражиров, то отдаленному караулу приходилось отбиваться от греков. Греческие отряды были малочисленные, плохо вооруженные и не приносили своими действиями существенного вреда. Редко кто из воинов-пилигримов получал ранение, но каждое известие о новом нападении заставляло Лилиану трястись от страха.

Она к этому времени совсем располнела и не любила выходить из хижины, если только в случае крайней необходимости. Внутри она все изменила до неузнаваемости. Я все время протестовал (в основном, чтобы приободрить Грегора), что мы вот-вот отсюда уйдем, на что Лилиана каждый раз храбро улыбалась и отвечала: «Что ж, а до той поры пусть у нас здесь будет мило» — и продолжала вышивать коврики и развешивать их вместо занавесок по окнам, которых у нас не было. Я уважал ее за это — она была единственная среди нас, занятая хоть чем-то, а не одними только мыслями о надвигавшейся битве. Отто, как ни смешно, громче всех высказывался против штурма, пытаясь распустить слухи, будто армия в самом скором времени снимется с места и благополучно прибудет на место назначения еще до срока Лилианы. Но он, в отличие от Грегора, никогда не был в чести ни у баронов, ни у рядовых, так что только зря тратил силы. Он пытался поговорить с баронами, но ему как простому воину так и не удалось добиться у них аудиенции. Отто пытался заменить брата на учебном поле, но его всякий раз останавливали рыцари Бонифация и угрозами заставляли умолкнуть, если только он начинал споры о том, что следует делать армии.

Я говорю об армии, а не о «нас», потому что не знал тогда, как мне быть, если каким-то чудом они вдруг действительно поставят паруса и возьмут курс на Египет. То, что Джамиля поедет вместе с пилигримами в качестве проводника в обмен на защиту Перы со стороны Бонифация, было теперь маловероятно. Но, как фантазировал Отто, возможно, она все равно отправится с нами в качестве повитухи Лилианы. Наверняка она не рада теперешней своей жизни. Но я никак не мог пробиться к ней, чтобы спросить об этом, хотя по-прежнему не оставлял своих ежедневных попыток.

Отто не меньше меня хотел, чтобы она поехала с нами. Он был доведен до такого отчаяния и преисполнен такой решимости убедить Джамилю остаться у нас, что иногда отправлялся в Перу без меня и пытался договориться с охранниками через ворота, после того как я получал свою ежедневную порцию отказа. Я знал, что успеха ему не добиться, но, когда бы он ни предпринимал очередную попытку, я с нетерпением ждал его возвращения — вдруг все-таки он приведет с собой Джамилю. Каждый раз я ловил себя на радостном предчувствии, а потом корил за такую глупость, пока в конце концов не оставил всякую надежду. Это повторялось изо дня в день, делая нашу жизнь в маленькой хижине какой-то уютной.

Поэтому однажды, вскоре после обеда, я был поражен, услышав голос Джамили, доносившийся из-за хижин: она шла и отвечала на какие-то вопросы Отто.

Она возвращалась ко мне.

Я распахнул дверь столь стремительно, что чуть не сорвал ее с кожаных петель.

Джамиля не могла меня обнять, потому что, как и Отто, держала целую охапку тряпья. Она дернула локтем, и я послушно посторонился, пропуская ее в хижину. При этом, как дурак, улыбался, а сердце мое стучало так сильно, что казалось, туника на груди трепещет.

— Неужели Отто уговорил их отпустить тебя? — радостно спросил я.

Джамиля покачала головой, пытаясь найти место, куда бы скинуть ношу.

— Я случайно наткнулась на него, когда он пополнял свою коллекцию, — ответила она, взглянув на тряпки.

Лилиана заулыбалась и начала приподниматься со стула. Отто оказался добытчиком, и за этот период заточения и лишений его мародерские пристрастия переключились в основном на тряпки. В углу хижины собралась целая гора прекрасного пеленального материала (парчовые обрезки, шелковые лоскутки, куски кожи, как раз на детскую обувку), прямо хоть спи на ней, хотя ребенку предстояло появиться на свет еще только через два месяца. Отто забрал у Джамили тряпки и присоединил к остальным. Он гордился собой.