— Германский невежа! — огрызнулся Дандоло.
Тут Бонифаций вскочил и яростно заорал:
— Грегор, хватит! Попроси прощения у дожа и немедленно уходи!
— Мессир, — произнес епископ Конрад, вставая и примирительно вытягивая руку, — я должен взять слово.
Не помню, чтобы Конрад когда-то выступал, тем более брал чью-то сторону в споре со дня коронации Алексея IV прошлым августом. Совет обещал стать веселеньким; мне не терпелось услышать, какую такую воду собирается лить епископ. Я только молился, чтобы он не выступил в поддержку враждебных действий.
— Еще один набожный германец, — снисходительно бросил дож.
— Доводы Грегора Майнцского, разумны они или нет, — пояснил Конрад, видя, что Бонифаций и Дандоло собираются возразить, — заденут струну в душе каждого воина этой армии, и если вы прогоните его сейчас отсюда, то он сделает так, чтобы все о них узнали. По правде говоря, мессиры, и я надеюсь, что выскажу общее мнение моих собратьев, — многозначительно добавил он, бросив взгляд в сторону других епископов, — его рассуждения верны по своей сути в глазах церкви.
— Церковь не дает деньги на этот поход! — огрызнулся Дандоло.
— А кто давал деньги Христу на его деяния, мессир? — парировал Грегор. — Или святому Павлу? — Он постепенно начинал напоминать прежнего Грегора, одухотворенного сознанием своей правоты, и даже держаться стал как-то прямее.
— Здесь не теологический спор! — заверещал Дандоло, возмущенный тем, что вынужден отвечать на это. — Я несу ответственность за благополучие моих людей.
— Тогда отправляйтесь с нами в Иерусалим, мессир, и вернетесь с богатством! — прокричал в ответ Грегор, внезапно став выше на целый фут. — И спасете души ваших людей!
Если бы только армия могла видеть его и слышать в эту секунду, то воины, все как один, к обеду снялись бы с места и взяли курс на Святую землю. Но…
— Грегор, молчать! — провопил Бонифаций. — Мессир Дандоло, я прошу у вас прощения.
— Случалось мне бывать в переделках и похуже, — с резким смехом сказал Дандоло. — Лишь бы мы согласились, что его не стоит слушать.
Грегор открыл было рот, чтобы что-то сказать, но, перехватив злобный взгляд Бонифация, тяжело опустился на табуретку, которую ему выделили с самого начала. Даже сидя он выглядел гораздо выше, чем в последние несколько недель.
— Разумеется, его следует послушать, — сурово высказался епископ Суассонский. (Святые небеса — уже два прелата оказались на высоте положения. Небывалый случай, по-моему.) — Его преосвященство Конрад прав. Грегор Майнцский выдвинул аргумент, за который проголосуют все оруженосцы и пехотинцы армии. Смею предположить, что и половина рядовых моряков, узнав о своем отлучении от церкви, скорее всего, взялась бы отвезти армию в Сирию…
— Со всеми служителями церкви, — добавил епископ де Труа (третий прелат!).
Удивительное дело: священнослужители, проведя полгода в духовной спячке, разом проснулись и вспомнили, что они, оказывается, совершают паломничество! У Грегора был такой вид, будто тиски, сковавшие его грудь, внезапно ослабли; я сам чувствовал то же самое.
В шатре наступила глубокая, неприятная тишина. Дожу придется уступить. Не терпелось увидеть, как он это сделает, не теряя достоинства. Мне нравилась сила характера этого человека, даже когда я был совершенно с ним не согласен. Он был взбешен, но выжидал, как воспримут заявление церковников остальные бароны, прежде чем сделать свой следующий ход; а бароны, в свою очередь, выжидали, что скажет Бонифаций. Маркиз был расстроен, но понять что-либо по его лицу было невозможно.
Минуту назад он поднялся, чтобы отчитать Грегора, а теперь вновь сел и, сложив пальцы, принялся ими барабанить, с интересом наблюдая за процессом.
— Давайте отложим совет, пока не охладятся головы, — предложил он. — Давайте возьмем несколько дней, чтобы поразмышлять над ситуацией, обдумать альтернативы, погоревать об убийстве нашего союзника и друга. А пока больше не станем высказываться. — Он не смотрел в сторону Грегора, пока это говорил. — Через несколько дней я вновь вас созову. Мы должны помнить, что главное для нас — исполнить клятву. Это перевешивает все остальные соображения. Как только что умело продемонстрировал Грегор Майнцский, если этого мы не сделаем, мы рискуем вызвать внутренний бунт.
Дандоло нахмурился, но не стал возражать. Бароны и епископы потянулись к выходу. Бонифаций жестом велел Грегору задержаться на минуту. Когда они остались одни — относительно, конечно, так как вокруг сновали слуги Бонифация, а в уголке жался некий лютнист, — маркиз наконец взглянул на своего зятя.
— Меня так и тянет отдать приказ выпороть тебя, — объявил Бонифаций сердито, но сдержанно. — Знаю, ты не станешь извиняться, но могу ли я спросить, есть ли в твоей жизни какое-либо смягчающее обстоятельство, которое оправдало бы это непотребство? Вид у тебя ужасающий. Быть может, тебе устроить турнир, чтобы остудить боевой пыл? Или тебе нужна новая женщина, так как иудеи забрали у тебя одну, а вторую твой брат сделал такой непривлекательной? Или, быть может, к тебе пристал какой-нибудь порок, невозможность потворствовать которому могла бы объяснить твое безумие?
— Единственное, чего не хватает в моей жизни, — продвижения к Иерусалиму, мессир, — спокойно ответил Грегор. — Я несколько лет провел, готовясь к паломничеству, и намерен исполнить свои клятвы. — Он повернулся спиной к маркизу и вышел из шатра.
А потом больше двух недель Бонифаций ничего не предпринимал — как и Грегор. Последний сыграл весьма неплохо, когда я выпихнул его на сцену, образно говоря, но по собственной воле он приковал себя к своему алтарю с распятием и ничего, кроме молитв, больше не хотел знать. До лагеря дошли слухи о пышных государственных похоронах, на которых император Алексей V (Бровастый) всенародно демонстрировал, как он убит горем, пав ниц перед гробом императора Алексея IV (Сопляка).
Латиняне, которые уже находили убежище у пилигримов после летнего пожара, а затем после декабрьских беспорядков, потянулись к лагерю в третий раз, опасаясь за свою безопасность в городе, где постоянно возрастала враждебность к чужестранцам. Их, конечно, принимали, но на этот раз не так легко. Грегора Майнцского, золотого рыцаря и их покровителя предыдущие два раза, теперь нигде не было видно. Он сидел в своей хижине, оплакивая злонамеренные действия своих предводителей и уже не надеясь повернуть паломников на правильный курс. Видя, что он настолько увяз в трясине несчастья, что даже пренебрег возможностью сотворить немного добра, когда она, эта возможность, появилась буквально у его дверей, я не на шутку встревожился. Мы с остальными делали все, что могли, чтобы помочь устроиться новым потокам беженцев, но лично мне не хватало умения Грегора собирать большие группы людей, чтобы трудиться на совместное благо.
Провиант из Филеи закончился. Большинство беженцев приносили съестное с собой, но его не хватало, чтобы кормить армию. Отрядам фуражиров приходилось уходить с каждым разом все дальше и дальше, так как они успели опустошить все города и селения в радиусе двух дней пути. Отто оставался одним из вожаков таких отрядов, иногда даже силком тащил с собой своего брата. Их многодневные отлучки очень волновали Лилиану.
Мне по-прежнему не было доступа в Перу. Запертые ворота охранялись мрачными молчаливыми юнцами. Община полностью отгородилась от внешнего мира, и я даже не сумел выяснить, вернулся ли из Влахерны Самуил. Я понимал, что действовать нужно осторожно, и пытался передать весточку Джамиле, чтобы встретилась со мной где-нибудь, пусть даже нам пришлось бы разговаривать сквозь щель в стене, как Пираму и Фисбе. [44]Я целыми днями ждал у ворот ответа на свои записки, но так и не дождался. Иногда меня сопровождал Отто. Понимая, что теперь Джамиля, скорее всего, не пойдет с армией в качестве проводника, когда в марте начнется поход в Святую землю, Отто решил убедить ее вернуться в нашу маленькую компанию хотя бы для того, чтобы побыть повитухой Лилианы. Его эгоизм почти подкупал и почти оправдывал мои собственные эгоистические порывы. Мы пытались хоть что-то вытянуть из охранников, стороживших ворота, пусть всего лишь сплетню, но они оказались такими молчаливыми, что даже на людей не походили. Я знал, Джамиля может о себе позаботиться, но мне казалось, будто она расплатилась своей свободой за воссоединение с общиной, которая приняла ее и тут же посадила под замок.
