Речь моя оборвалась, ибо она, завладев моими руками, направила их под сорочку и прижала мои ладони к мягкой ложбинке в том месте, где ноги соединялись с туловищем.

— Я не могу дольше рассуждать о предмете, в голове туман, — пожаловался я.

— Слава богу, — прошептала она и придвинулась ближе.

От ее теплого тела исходил особый аромат. Я рывком снял с нее сорочку свободной рукой, и тогда она предстала передо мной совершенно обнаженная, и моя рука оказалась совсем близко от того места, куда я стремился всем своим существом.

Ее кожа была темнее, чем у тех женщин, что я видел обнаженными, но даже при этом тусклом свете она не утратила своего блеска.

— Идеальным мое тело не назовешь, — сказала она.

— Это твое тело, оно обнажено, и оно рядом с моим, — ответил я. — Это не просто идеально, это чудесно.

— От обнаженности больше толку, если обнаженных двое, — сказала она и потянулась к моему поясу.

Я перехватил ее руку, прежде чем она дотронулась до него, и поцеловал каждый пальчик по очереди.

— Я сам все сделаю, а ты лучше ляг и постарайся смириться со своей судьбой.

— Есть ли опасность, что в моей судьбе примет участие твое тело? — спросила она с игривостью, окрашенной нетерпением. — Или ты намерен одними разговорами довести меня до наивысшей точки наслаждения?

Я развязал пояс и посмотрел на нее с удивлением.

— Неужели ты пребываешь в заблуждении, что тебе это понравится? Прости, но у нас, христиан, все по-другому.

Она приподнялась на одном локте, призывно и дерзко выставив полную грудь.

— Если ты немедленно не разденешься, то я завернусь в одеяло и пойду предлагать себя молодому Ричарду, — сказала она.

Ее нахально выставленная грудь словно умоляла о ласке, поэтому вместо ответа я припал губами к соску и провел по нему языком. Она упала обратно на кровать.

— Ну вот и начало, — произнесла она странным голосом, лежа на спине и слегка выгнувшись подо мною.

— Эй! — раздался знакомый голос. — А где все?

Я зарылся лицом в ее грудь, чтобы заглушить горестный крик, и почувствовал, как она вздрогнула, подавляя смех, а потом подняла голову и чмокнула меня в висок.

— Однажды, когда-нибудь, — прошептала она мне на ухо, — я заставлю тебя раздеться.

— Грегор, где ты, храбрый рыцарь? — пропел веселый голос на мелодию германской застольной. — Где сумасшедший бритт? Верные слуги, молодой или старый? А, вот и один хотя бы! Большой брат!

А потом послышался смех Отто, прерываемый голосом Грегора, полузадушенным, но счастливым.

К этому времени я успел напялить на Джамилю сорочку; она ее одернула, набросила тунику, и я умудрился кое-как ее зашнуровать.

— Бритт здесь! — с сожалением выкрикнул я, как только Джамиля кивнула мне в темноте, и отдернул занавеску.

В дверях, освещенные заходящим солнцем, толпились Грегор и Ричардусы с Отто и Лилианой.

Даже в полутемной комнате было видно, что Лилиана расцвела, как роза, и пышет здоровьем. Выглядела она гораздо энергичнее и веселее, чем когда я приветствовал ее на территории Бонифация в наряде наложницы. Грегор встретил их перед хижиной и теперь заканчивал с ними обниматься.

— Лилиана! Ты просто красавица! — воскликнул я.

— Это в тебе говорит похоть, — сказала она с улыбкой, указывая сначала на женскую ленту, валявшуюся посреди комнаты, а потом на мою тунику, оттопыренную спереди. — И кому ты обязан… Джамиля!

Она пришла в восторг, поняв, с кем я был за занавеской и кто теперь смущенно собирал свои чулки. Через секунду женщины уже обнимались, целовались и хихикали. Ричардусы ухмылялись так, будто застукали меня за совершением инцеста.

Джамиля отступила на шаг и оглядела Лилиану с ног до головы округлившимися глазами.

— Лилиана… — начала она, но подруга зашикала на нее.

— Погоди, — сказала она, как заговорщик. — Сначала мы сообщим важную и запоздалую новость хозяину дома.

— Я бы не стал называть это домом, — весело проворчал Отто, снимая с плеча кожаную сумку. — Хотя все лучше, чем шатер. Неплохо было бы вернуться в Германию, где знают, как обеспечить земные блага! Брат, — продолжал он, обращаясь к Грегору, — вели мальчишке зажечь лампу и позволь показать тебе важное письмо из дома.

Пока Ричард возился с лампой, мы с его дедом выдвинули на середину комнаты сундук. Ричард поставил лампу на сундук, и все сгрудились вокруг него: мы с Джамилей рядышком, Грегор в одиночестве, Лилиана и Отто, практически прилипшие друг к другу. Отто обхватил ее обеими руками, и они двигались как одно тело, она даже рукой не могла пошевельнуть, и ему приходилось убирать ей волосы с лица, словно они ему мешали глядеть, а не ей.

Оба — в особенности он — выглядели такими влюбленными, что мое недавнее поведение с Джамилей казалось вполне пристойным.

— Нам многое нужно рассказать, — произнесла Лилиана.

— Начинайте немедленно, — приказал Грегор.

Влюбленные глядели друг на друга тем самым говорящим взглядом, который у других вызывает раздражение, и вели разговор одними глазами, гордясь тем, что слова им не нужны. Отто потянулся за кисетом, висевшим на поясе, но Лилиане до него добраться было легче, поэтому именно она его отвязала. Из кисета она вынула кожаный мешочек поменьше, который и передала Отто. На наших глазах Отто развязал тесемки, вынул из мешочка небольшой листок пергамента, сложенный вчетверо, и отдал Грегору. На сгибе пергамент был запечатан воском, а еще воском была смазана целиком одна сторона, чтобы остался след от печати: пятилепестковый цветок зверобоя.

— Когда наш король Филипп послал гонца из Германии за новостями, тот заработал дополнительную плату за доставку этого частного послания помимо главного.

— Это моя печать, — зачем-то сказал Грегор.

Отто жестом показал, чтобы брат открыл письмо. Грегор сломал печать кончиком кинжала, развернул пергамент, потом еще раз, и листок лег тюльпанным бутоном на его большую ладонь. Пергамент был старый, тонкий и мягкий. А в самой его серединке пристроилась прядка бесцветного пуха, перехваченная голубой ниткой. Грегор уставился на нее во все глаза.

— Сказать, что это такое? — нетерпеливо спросил Отто.

— Я и сам вижу. Это пух, — удивленно ответил Грегор, продолжая не отрываясь смотреть в сердцевину листка.

— Это волосы, — поправила его Лилиана. — Детские волосы.

— Это волосы твоего сына, Грегор, — улыбнулся Отто. — Ты сделал из меня дядю.

Грегор резко вдохнул и чуть не выронил пергамент. Лилиана спасла листок из огромной лапищи, мы с Джамилей начали его поздравлять на наших родных языках, учиняя небольшую какофонию, а Грегор, поднявшись, отвернулся от нас, переполненный чувствами. Отто вскочил, огрел его по спине, бросился обнимать.

— Открой мой ранец, бритт! — выкрикнул он, указывая на кожаный мешок возле двери. — Вынь оттуда бурдюк. Я привез из Фракии лучшее вино. Специально приберег для такого случая. Так давайте же все выпьем прямо сейчас.

Он хлопнул в ладоши и завел очень бойкую германскую песенку.

Будь на его месте кто-нибудь другой, я бы решил, что он притворно веселится из вежливости или в насмешку. Но Отто никогда не тратил времени на вежливость и был слишком безыскусным, чтобы изображать интерес просто так, ради развлечения. Он действительно искренне радовался за удачу другого человека. Как трогательно было видеть его бескорыстие.

— Десять пальчиков на ручках и десять на ножках? — спросила Джамиля, когда бурдюк пошел по кругу.

К этому времени Отто завершил куплет с глупыми прыжками и кручением бедрами, а Грегор успел взять себя в руки, чтобы присоединиться к нам. В уголках его глаз застыли слезы.

Я сделал глоток вина. Оно было весьма неплохое, но у Мурзуфла мы пили и получше.

— Такой маленький человечек, а уже с волосенками? Верный признак мужского здоровья, — одобрительно провозгласил я.

— Это волосы на голове, а не на щеках, — сказала Джамиля. — А как чувствует себя его мать?