— Но есть кое-что получше, друзья, — доверительно сообщил Барцицца. — Она единственная уцелевшая представительница правящего рода… до тех пор, пока не родит… — последовала эффектная пауза, — моего ребенка, сына. Он будет хоть и незаконнорожденный, но все равно королевской крови. Когда мы вернем себе Святую землю, как повелел Господь, ребенок, вышедший из ее чрева, сможет претендовать на трон. Неплохо для простого торговца рыбой? Основать династию неверных с христианской примесью?

То ли из вежливости, то ли по глупости, а может, из-за выпитого вина, но большинство молодых людей, собравшихся за столом, приветствовали подобные рассуждения криками «ура!»; только Грегора слова хозяина, видимо, не убедили и даже возмутили.

— Но ведь прошло пять лет, и до сих пор никакого сына, — осторожно заметил он. — Вы уверены, что она плодовита?

— О да! — ответил Барцицца, бросив в сторону женщины злобный взгляд. — Плодовита и дьявольски хитра. Семь раз она вызывала у себя месячные, когда по всем признакам должна была бы распухать от моего семени. Это какая-то сарацинская магия, не иначе, но я велел одному доктору из Салерно поискать противоядие. Если понадобится привязать ее к моей кровати на целый год и поставить охранника, чтобы он следил за ней круглые сутки, я так и сделаю.

Женщина вроде бы ничего из этого не поняла. Но потом Барцицца приказал:

— Ступай сюда!

Она подошла к нему с неожиданным смирением и сложила ладони перед собой.

— Жду вашего приказания, господин, — чопорно произнесла она на венецианском диалекте с акцентом, какого мне раньше не приходилось слышать.

Голос ее звучал тихо и низко, словно рычала львица. Мне показалось, будто она разговаривала сквозь стиснутые зубы.

— Прошлой ночью ты у меня вызвала недовольство, — громко сообщил ей Барцицца, явно играя на публику. — В наказание тебя нужно унизить. — Он оглядел зал с гаденькой улыбочкой. — Кому-нибудь здесь доводилось лапать принцессу?

— Именем святого Иоанна!.. — донеслось до меня бормотание Грегора, который уже не скрывал своего отвращения, но его голос утонул в дружном хоре сотрапезников, с удовольствием согласившимся на оговорку Барциццы ограничиться только тем, что было выше пояса.

Орда поднялась из-за стола и, пошатываясь, образовала веселую очередь перед женщиной, которая, отведя взгляд и не открывая лица, начала спускать с одного плеча платье. Отто прищелкнул языком и тоже поднялся, чтобы присоединиться к очереди и поучаствовать в том, что должно было последовать. Тут-то мне и выпал очередной шанс исчезнуть навсегда.

Но я им опять не воспользовался. Мне хотелось остановить Отто. Больше того, хотелось остановить всех рыцарей.

Опасное чувство — чего-то хотеть. Оно означало, что я вернулся в мир живых, что я исцелился. Это был всего лишь проблеск любви, вовсе не огромной любви к жизни, а просто внутренний порыв позаботиться о ком-то, кроме себя. Но его хватило, чтобы вернуть мне ясность мышления, потому что нужно было немедленно выработать план. Мои планы, как правило, не реализуются, но я понимал, что, удрав через потайную дверь, не добьюсь того, чего хочу.

Поймав взгляд Грегора, я, не теряя времени, потянулся к кинжалу Отто. Грегор свистнул, перекрывая шум, и Отто, узнав тайный сигнал, о котором они заранее договорились, раздраженно повернулся к брату, так что кинжал оказался для меня вне досягаемости.

Грегор многозначительно показал глазами в мою сторону поверх голов других рыцарей, и до Отто дошло, что от него требуется. Ему очень хотелось вернуться в Германию, имея за плечами длинный список подвигов, одним из которых было бы лапанье сарацинской принцессы за грудь. Но сегодня ему этот шанс не выпал. Впившись в мой локоть, Отто потащил меня к лестнице. Наш уход остался незамеченным на фоне нервного возбуждения, вызванного разоблачающейся пленницей.

Главные ворота открывались прямо на Большой канал, но мы не увидели ни одного гондольера, который мог бы отвезти нас на корабль. Отто рассердился и попросил выпустить нас через ход для слуг на освещенный факелами двор, где находился колодец. Оттуда мы свернули в узкую, освещенную только луной улочку, затем в другую, затем свернули еще раз.

— Вредина! — прорычал Отто. — Нарочно сделал так, что нам пришлось уйти.

— Да, — с виноватым видом проговорил я. — Мне стало жаль несчастную.

— Она трофей, добытый в войне с неверными, живет в праздности в одном из богатейших домов Венеции, и ты еще смеешь ее жалеть? — изумился Отто. — Да этой язычнице следовало бы не вставать с колен и благодарить всех своих языческих богов за такую удачу.

Я замедлил шаг, когда мы дошли до конца очередной узкой улочки, которая дальше никуда не вела.

— Мне кажется, в ее случае можно говорить только об одном-единственном языческом боге. Впрочем, ты прав. Теперь, когда ты так хорошо все объяснил, я сожалею о своем поведении. Вернемся назад? Буду тих как мышка.

Он подозрительно зыркнул в мою сторону, но тоже замедлил шаг.

— Честно?

— Конечно. Мне действительно очень жаль.

— Чего тебе жаль, интере… — начал говорить Отто, но на полуслове сдавленно охнул, так как я, вырвавшись вперед на полшага, ударил его локтем прямо в поддых. Он старался глотнуть воздуха и скрипел, как несмазаная телега.

Я толкнул его и, когда Отто качнулся, сильно пнул под колено, отчего тот рухнул на холодную мостовую. Падая, он оцарапал лицо о шершавую стену.

— Жаль лишаться такого чудесного ремня, — сказал я, снимая с себя кожаный пояс.

Потом завел руки Отто, лежащего лицом в навозе, за спину и, воспользовавшись ремнем, связал его мощные запястья. Он застонал, задыхаясь, и попытался перевернуться. Я услужливо помог ему, а потом плюхнулся изо всей силы ему на грудь. Отто вновь захрипел от боли, не в силах шевельнуть руками, сплющенными под двумя нашими телами. Я сел на него верхом лицом к ногам, развязал его пояс и, сняв кошелек и нож, отложил в сторону. Не выпуская пояса из рук, поднялся, вновь перевернул его на живот и начал связывать ему ноги так, что они оказались подтянутыми к связанным рукам.

При лунном свете лицо Отто — во всяком случае, та часть, что не была вымазана в уличном дерьме, — казалось почти таким же темно-красным, как и его накидка. Он начал ругаться, почти беззвучно, давясь слезами ярости. Ему все не удавалось отдышаться, чтобы вступить в борьбу. Убедившись, что связан он крепко, я ласково похлопал его по щеке.

— Не воспринимай это на свой счет, парень. В тебе есть стержень, и при других обстоятельствах мы, возможно, стали бы лучшими друзьями. Да поможет тебе Господь на этих опасных улицах.

Я подобрал с земли его кошелек и кинжал, после чего не спеша заковылял в темноту, туда, откуда мы пришли.

Маленькая угловая комнатушка на последнем этаже дома Барциццы не освещалась и не обогревалась. Свет проникал только через единственное окошко, выходящее во двор. Должно быть, это и есть та самая комната — пустая, если не считать узкого тюфяка и аналоя в углу, которого, к счастью, нельзя было разглядеть, стоя в дверях. Пока я ждал, глаза привыкли к темноте. Внизу музыкант извлекал из своего инструмента совсем дикие звуки, а рыцари неприлично хрюкали, щупая сарацинскую принцессу.

Пять лет заточения в этой пустой комнатке — у меня даже мурашки пробежали по коже от одной только мысли.

Наконец музыка прекратилась, голоса стихли, хотя рыцари продолжали ржать. Чуть позже внизу раздались шаги. Дверь открыл скучающего вида слуга и жестом велел женщине войти первой. Она была вновь одета и задрапирована покрывалом, но вид у нее был растерзанный. Слуга закрыл пинком дверь, стоя ко мне спиной. Она не смотрела на него, просто сложила руки и стояла, полная достоинства и печали.