Она отдалась ему, его глазам, ласковым рукам и жару тела.

— Хочу тебя, — глухо сказала она сквозь прерывистое дыхание, наполненное желанием. Опустив руки вниз, она повела его к себе.

Он вошел мягко, но она потянула его к себе, глубже. Ее тело двигалось быстро, и она застонала от удовольствия. Прежде чем он успел сделать то же самое, их тела внезапно и одновременно достигли вершины блаженства. Он почувствовал, как она все туже обхватывает его, а потом сознание растворилось в пульсе страсти, вынесшем их обоих в наполненное светом пространство. Он положил голову на ее грудь, влажную от его поцелуев, и вслушивался в биение ее сердца.

Амман

Спустя несколько дней Хани вызвал Ферриса к себе. Роджер прибыл один, снова проехав по тому же изгибу дороги, ведущему к крепости, стоящей на склоне горы. Наверх его сопровождали два сержанта, шедшие так близко, будто они не охранники, а конвоиры. Впервые ему не пришлось ждать в приемной заместителя, его сразу проводили к паше. Что-то происходит, подумал Феррис. Не было никаких признаков того, что Хани был чем-то недоволен. На самом деле на протяжении всех этих дней он вообще ни слова от него не слышал.

Когда Феррис вошел в кабинет, он сразу понял, что дела плохи. В иорданце не было ни капли его привычного лоска. Он зарос щетиной, под глазами темнели круги, будто он не спал несколько ночей подряд. Хани жестом показал ему садиться в кресло по другую сторону стола, а не на диван, как обычно. Он подождал, пока дверь закроют, а потом еще немного, видимо, собираясь с мыслями.

— Мустафа Карами мертв, — холодно произнес иорданец. — Наш человек из Берлина. Его убили неделю назад.

Хани произнес это с нескрываемой яростью. Разочарование, боль, сожаление о потраченных впустую силах. Даже не столько скорбь по потерянной человеческой жизни, сколько по долгой работе многих людей, готовивших операцию, по человеческим жизням, которые мог бы спасти ее успех.

Феррис даже не знал, что и сказать.

— Кто его убил? — наконец спросил он.

— Мы считаем, что это один из его связных в «Аль-Каеде». Они сцапали его в Мадриде. А вот чего мы не понимаем, так это почемуего убили, — сказал иорданец, глянув Феррису прямо в глаза. — У тебя есть идеи?

— Абсолютно никаких, — ответил Феррис после паузы, возможно слишком долгой.

—  Абсолютно никаких.Это больше, чем простое «нет», и заставляет меня задать следующий вопрос. Зачем люди добавляют слова к простым словам отрицания? Когда можно просто сказать «нет», зачем говорить «абсолютно нет»? Странно, как думаешь?

— О'кей, Хани. Я выскажусь проще. Я не знаю, кто убил Мустафу Карами. Пока я не пришел в ваш кабинет, я не знал, что он мертв.

Хани все еще размышлял о смысле слов.

— В арабском что-то есть, сам знаешь, каждая фраза становится не совсем правдивой. Даже когда говоришь чистую правду. Наш язык — язык поэтов, а не инженеров. Но с английским проще. Это язык, состоящий из «да» и «нет». Если люди что-то добавляют, этому есть причина. Когда кто-то говорит мне: «Откровенно говоря, Хани…» или «Честно говоря, Хани…» — я всегда подозреваю, что мне лгут. Если бы мне хотели сказать правду, то не потребовалось бы этих слов, чтобы усилить фразу. Можно было бы сказать проще. Я прав?

— Да, Хани, вы правы.

— Но тебе я верю, в том, что ты сказал, что не знаешь, почему убили Карами. Откуда бы тебе знать? Если я сам не знаю.

— Спасибо.

— Однако, дорогой, мы это выясним. Это здорово, правда? Я и ты выясним, почему убили Мустафу Карами.

— И как мы это сделаем? — спросил Феррис.

Он занервничал и почувствовал, как сердце начало биться чаще.

— Допросим того, кто это сделал. Испанцы поймали его в Мадриде и передали нам. Его зовут Зияд. Он здесь уже почти неделю. Здесь, в тюрьме, прямо под этим зданием.

— Во Дворце призраков, — сказал Феррис. Иорданцы иногда так называли тюрьму, находящуюся под зданием штаб-квартиры УОР. Говорили, что однажды вошедший в эту тюрьму никогда не выходил обратно таким же, каким был.

— Ерунда, мой дорогой Феррис. Никаких призраков, как и переломанных костей. Ты это знаешь лучше многих. Мы не пытаем людей. Лучший метод допроса — вынудить человека сломаться самого. Позвать шейха, чтобы он почитал с ним Коран. Они ладят с людьми намного эффективнее, чем мы.

— Не тогда, когда информация нужна срочно.

— Нет, дорогой мой Феррис. Терпение особенно необходимо именно тогда, когда ты спешишь. Я вел себя с Зиядом именно так. Когда мы привезли его сюда неделю назад, он орал сквозь натянутый ему на голову мешок, что никогда не заговорит. Да простит его Аллах, он скорее нагадит на усы королю, чем скажет нам хоть слово. Он брыкался и орал, чтобы показать, как круто он будет противостоять тому, что, как он думал, его ожидает. Думаю, он сам хотел, чтобы я начал бить его, чтобы адреналин не покидал его. Но я ушел. Не сказав ему ни слова.

— Ни слова, Хани?

— Ничего. Только молчание. И молитва, в положенные часы. Я вернулся следующим вечером. Он оставался все такой же, но уже не настолько безумный. Я сел позади него в комнате для допросов и смотрел на него, больше часа. Там в коридоре слышны крики, у нас так всегда. Крики записаны на пленку. Он еще немного поболтал, рассказывая, какой он крутой. Как он рад, что убил Карами, потому что это предатель. Он рад. Он кричал это мне. Он ждал пыток, а их все не было. А я ничего не ответил. Лишь помолился перед тем, как уйти. Но не сказал ему ни слова.

— Он был сбит с толку. Вы ранили его чувство собственного достоинства.

— Ты абсолютно прав, Роджер. Это говорит араб в тебе. Зияд считал, что он столь важная персона, что мы будем бить его, как собаку, чтобы выколотить информацию. А мы его игнорировали. Он не может понять этого. Это оскорбление его достоинства, как ты правильно заметил. Вчера вечером я снова пришел и сидел с ним. Он уже не кричал. Я снова сидел позади него, почти вплотную, так, что он мог слышать мое дыхание. Я молчал долго, многие минуты, может, час, может, и больше, не знаю. Наконец он заговорил. Он спросил, буду ли я задавать ему вопросы. Я понял, что теперь он готов к разговору. Он сам просит, чтобы его допросили.

— И что он сказал?

— Ничего, поскольку я все так же не говорил с ним. Я прошептал ему на ухо, что у него большие неприятности. А потом снял мешок с его головы и показал ему фотографию.

— Его матери.

— Конечно. Будь осторожен, прошептал я. И снова ушел. Я хотел, чтобы он провел в пустоте еще двадцать четыре часа. Тогда ему станет просто необходимо исповедаться мне. Сейчас, думаю, он готов к этому. Он снова не спал всю ночь. Да, думаю, сейчас подходящее время. Пойдем проверим?

— Да, — ответил Феррис. Он понимал, что в любом случае у него нет выбора. — Только один вопрос.

— Какой?

— Я могу позвонить в штаб-квартиру, чтобы сообщить им, что Карами мертв?

— Нет, — сказал Хани, печально, по-собачьи посмотрев на Ферриса. — Боюсь, что ты не можешь позвонить в свою штаб-квартиру. Это совершенно неприемлемо.

— Почему? — спросил Феррис.

Хани не ответил. Феррис впервые за все время пребывания в Иордании испугался его. Он пленник Хани, и нет никакого сомнения, что, несмотря на все эти тонкости арабской словесной игры, он убьет его, если сочтет это необходимым.

Хани встал из-за стола и пошел к двери. Адъютанты немедленно сорвались с мест, чтобы помочь ему, но начальник махнул рукой. Охранник в конце коридора почтительно поклонился, когда Хани проходил мимо него. Хани кивнул в ответ, набрал код на электронном замке и открыл массивную дверь. Феррис пошел за ним внутрь. Во Дворец призраков.

За дверью был небольшой лифт, без всяких кнопок. Хани вставил в замочную скважину ключ, и двери лифта открылись. На стене кабины было всего две кнопки, вверх и вниз. Это был личный лифт Хани, на котором он спускался в тюрьму. Они опускались долго. Феррис не понял, то ли лифт двигался медленно, то ли они опустились очень глубоко под землю, но спуск занял почти тридцать секунд. Наконец двери открылись, и Феррис увидел длинный коридор с бетонными стенами и потолком. Пахло сыростью.