Ему пришло в голову, что с Зоей могло быть то же самое. Да нет, ерунда. Зоя была сильной, боролась за жизнь. Когда все было потеряно, она нашла что-то новое, свет, ставший ее проводником на обратном пути к духовной целостности. И он где-то там, как и сама она, в ее картинах. Вот только языка этих картин он до сих пор не понимает.

Он оделся, поискал взглядом ботинки, обнаружил их около дивана, а рядом — папку с приклеенным на обложку желтым листочком. Не из тех документов, что он забрал из дома Зои. На листке черным фломастером было написано:

Курская губерния, юг России, ноябрь 1920 г.

Это был первый поезд из Москвы за месяц. Шестнадцать товарных вагонов и закопченный паровоз, ползущие через пустую страну, стуча колесами по разболтанным рельсам. Через неделю они доберутся до равнин Украины, откуда будет три, максимум четыре, дня до Черного моря.

В Севастополе они начнут новую жизнь, сказала ей мать. Там их никто не знает. Они захлопнут дверь в прошлое — в свои ошибки, горести — и никогда больше не откроют ее. Зоя не слишком сопротивлялась, хотя заплакала, когда поезд наконец тронулся. Их жизнь в Москве кончена. Для красных они всегда будут классовыми врагами, для остальных — провокаторами и доносчиками. Ненависть сжимала кольцо вокруг них. Даже Андрей уехал в Петроград, озлобленный и недовольный, женившись на девушке, которую, как он сказал, не любит.

Люди были везде, куда можно втиснуться — не только в вагонах, но и на крышах, и между вагонами. Они наваливали свои пожитки на буфера и держались изо всех сил. На каждой крупной станции состав осаждали люди с тюками. Их были тысячи. В любой миг поезд могли остановить и ограбить, несмотря на конвой, охранявший почтовый вагон. Но пока везло. Они не встретили ни одной вооруженной банды, из-за которых простаивало большинство железных дорог.

Зоя, ее мать и бабушка, одетые как нищенки, съежились в углу, за два вагона до паровоза, их лица почернели от сажи. Вокруг громоздились мешки железных обрезков, проволоки, угля, матрасных пружин — в общем, всего, что люди наворовали в городах и теперь надеялись выменять в деревнях на еду. В эти дни все в России превратились в спекулянтов, все, кроме чиновников и партийных деятелей, которые получали спецпаек. Или меняешь вещи на еду, или медленно умираешь от голода. Рабочие таскали продукцию с фабрик — части моторов, болванки, бутыли, — а когда станки ломались, их разбирали на запчасти. Тем, кто не состоял на государственной службе, не выдавали пайков. «Бывшие» продавали одежду и украшения, топили печи книгами. А когда больше ничего не оставалось, продавали себя или своих детей. Андрей написал ей из Петрограда, что на Невском сейчас рядами стоят хорошенькие девочки-буржуа, цена которым — кусок угля или ломоть хлеба. Зимой положение усугубилось. В Москве не осталось ни единого дерева. Пустые здания исчезали буквально за несколько часов, люди отдирали половицы, балки, черепицу с крыш, водосточные трубы. В погоне за едой и теплом величественные российские города — дворцы, проспекты, церкви — разбирали голыми руками кирпич за кирпичом.

По ночам поезд обычно останавливался, иногда на станции, но, как правило, в чистом поле. Если поблизости росли деревья или кусты, люди разжигали костры у железнодорожной насыпи, но после Орла это прекратилось. За Орлом начиналась бандитская страна, и костры были запрещены. Если выходила луна, поезд снова трогался, без предупреждения, двигаясь медленно, чтобы не врезаться в темноте в баррикады. Как-то ночью, разбив лагерь на склоне холма над путями, они услышали вдалеке стрельбу. Все замолчали, даже галдящая пьяная молодежь. Вторая очередь, третья — и тишина. Наутро за поворотом они увидели горящую деревню.

Рассказывали истории о войне на юге — в Харькове, Воронеже, Царицыне — страшные истории. Казаки сдирали кожу с живых людей или хоронили их головой вниз, так что ноги болтались снаружи, и делали ставки, кто будет дергаться дольше всех. Чекисты опускали руки и ноги жертв в кипяток, пока кожа не раздувалась, как воздушный шар, после чего ее можно было содрать одним куском. Родителей заставляли смотреть на пытки и смерть детей. Пленных бросали в доменные печи или спускали с горы в утыканных гвоздями бочках. В классовой войне пытки были единственным стоящим развлечением. Дебаты и споры уступили место террору. А поскольку важен был пример, а не наказание за проступок, личность жертвы не имела никакого значения.

Больше всего мучители любили кожу. Без кожи человек сам себе видится лишь куском сырого мяса. Живое мясо, кричащие лица. По ночам истории оживали в ее голове.

С каждой верстой они все глубже проникали в земли, охваченные войной. Места, мимо которых они проезжали, переходили из рук в руки несколько раз. У каждой деревни виднелись могилы, вороны рылись клювами в земле, а заполучив пищу, наваливались на нее, расправив крылья. Один раз Зоя увидела крестьянскую семью, лежащую под навесом — два старика, женщина, мальчик с темными спутанными волосами. Совсем как пьяные, уснувшие под забором. Но когда она разглядела оскалы ртов и пустые глазницы, то поняла, что они не спят.

Однажды ночью Зоя очнулась от лихорадочной дремоты и увидела, что вагон наполовину опустел. Она оставила мать и бабушку и сошла вниз по насыпи. Тонкая струйка людей тянулась по путям к хвосту поезда, тихо, осторожно. Из любопытства она отправилась за ними. Через три вагона Зоя догнала женщину в длинной шали.

— Куда вы идете?

Но женщина как будто не расслышала ее.

Процессия растворилась в тени. По лесистому склону холма вилась тропинка. Было так темно, что Зоя видела только куски звездного неба над головой в обрамлении ветвей. Она споткнулась, почувствовала, как кто-то схватил ее за руку, помог подняться и продолжить путь. Она замерзла и проголодалась. Она хотела вернуться, но впереди уже светился огонек. Он двигался между деревьев, показывая дорогу. Потом появился второй огонек и третий. Словно невидимые руки несли их по лесу.

Зоя решила, что спит. Но какой странный, спокойный сон, как он не похож на те, что снятся ей в последнее время.

На просеке стояла крохотная церквушка. Зоя разглядела деревянный купол, облезлые побеленные стены. Они почти светились в мерцании звезд. Она подошла ближе и услышала голоса. Пение. Сначала оно было столь слабым, что ей приходилось напрягать слух. Со дня тайного венчания с Юрием год назад она не была в церкви. Участие в религиозных таинствах считалось преступлением. Даже бабушка, которая была крайне суеверной и каждый день молилась, держалась от церкви подальше. Но что-то внутри не давало Зое вернуться. Она попыталась остановиться, подумать о ребенке, которого носит, и что с ним случится, если ее арестуют. Напрасно. Против собственной воли она летела на огонек и нежные нарастающие голоса.

Она ступила внутрь. Отблески свечей танцевали на сводчатой крыше. В церкви стоял знакомый сладковатый запах ладана. Главную партию вела женщина. Она таилась от глаз где-то на хорах. Чистый голос, слишком прекрасный, чтобы принадлежать кому-то из измученных людей внизу. Зоя скользнула вперед и услышала голос священника, спокойный, глубокий — такой глубокий, что, казалось, он исходит из земли.

Она пробилась в первые ряды. Алтарь был сожжен, как и иконостас. Распятие и запрестольные образа исчезли. Полосы сажи бежали по стенам. Зоя насчитала шесть дыр от пуль. Но кое-что уцелело. На обугленной раме стола возвышался лик Богородицы с Младенцем, написанный на золоченой панели.

Обычная икона, осколок прежней России, золото, припорошенное сажей, едва мерцало в свете свечей. В печальном лице Богородицы, в синих складках ее одеяния не было ничего особенного. Ничего, что могло бы вызвать слезы. Если она и заплакала, то от усталости и голода, и от страха, который навсегда поселился в ней. Ей показалось, что икона привела ее сюда, чтобы показать ей что-то, чтобы что-то ей пообещать. Да нет, она просто бредит, в ней говорит телесная слабость. Она разозлилась при мысли об этом. Вытерла слезы. На грязных руках остались бледные подтеки.