— И вы были там с Зоей? Только вдвоем?

— Мне они совсем не мешали. Но Зоя внезапно вскочила и заявила,что хочет поискать какое-нибудь другое место. А мы уже сделали заказ. Все этот шум, объяснила она. У нее разболелась голова. Но, думаю, они, дети, просто раздражали ее. Ихвы тоже никогда не найдете на ее картинах. В любом случае дети бы все усложнили. Они могли отобрать у нее часть ее… в-власти.

— Ее власти?

— Вы бы поняли, о чем я, если бы хоть раз встречались с Зоей. В те дни она неизменно пленяла людей. Конечно, они пытались это скрыть. Но страсть пожирала их изнутри.

— О каких мужчинах вы говорите?

— Не только о мужчинах. О женщинах тоже. Она казалась такой бесстрашной, понимаете. И они завидовали этому. Хотели быть ближе к ней. Прикоснуться к духу этой отваги.

Они дошли до конца озера. Хильдур неподвижно сидела в инвалидном кресле, положив руки на подлокотники, на окурке вырос завиток пепла длиною в дюйм.

— Он говорил мне об этом как-то раз, пытался объяснить свое поведение. — Она смотрела на лед. — Всегда было такое чувство… чувство, что она таит в себе некий секрет, что-то, чего ты не можешь постичь. Это вызывало сильнейшую похоть, сказал он, желание познать эту тайну физически.Извлечь ее на свет.

Она кивнула, мрачно поджав губы.

— Томление в чреслах, сказал он. Желание воссоединиться с неведомым. Он сказал, это чисто русское. Восточное.

Эллиот осторожно вытащил окурок из ее затянутых в перчатки пальцев.

— Кто он? Кто это сказал?

Хильдур выпрямилась, словно осознав, что сболтнула лишнего. И в этот миг Эллиот понял: Николай — это Коля, Коля, русский эмигрант, занимавшийся ресторанным бизнесом. Среди бумаг Зои Эллиот припомнил страстные, виноватые записки, наводившие на мысль о запретном романе. Пока Хильдур пропадала на съемках или гастролях, у них была масса возможностей для любовных встреч. Муж Хильдур не устоял перед чарами Зои и через какое-то время — может, через месяцы, а может, и через десятилетия — признался во всем. Даже если они встречались до того, как Хильдур появилась в его жизни, это могло объяснить, почему прекратилась дружба женщин, а также поведение Хильдур — причудливую смесь горечи и интимности, окрашивающую ее воспоминания.

Что-то в ее глазах подсказало Эллиоту, что она знает, о чем он думает. Она туго натянула плед, разглаживая складки.

— Зоя поймала в ловушку множество мужчин. Множество дураков. Вы всего лишь последний из них.

Он возвращался на побережье, диктофон в режиме воспроизведения лежал на пассажирском сиденье. Смеркалось, недавно посыпанная солью дорога влажной черной змеей извивалась по снежным просторам.

В записи все казалось более шумным, чем он запомнил. Неожиданно обнаружились фоновые звуки, которых он даже не замечал: голоса, шаги, стук дверей, гул пролетающего самолета. Голос Хильдур отдавался эхом, словно в церкви.

— Великий сатирик. Знаете, что в конце жизни он обратился к Богу? Уморил себя голодом…

Поверхностное свистящее дыхание.

— …умерщвление плоти, так сказать.

Мимо промчалась фура, обдав машину грязью. Эллиот вцепился в руль, борясь с желанием свернуть.

— Конечно, настоящей актрисой она никогда бы не стала. В подлинном смысле. Станиславский говорил, ищи истину… внутри. В собственном опыте.

Невнятный гортанный звук, то ли кашель, то ли смешок.

—  Это ее…убило бы.

Он слушал кассету, мысли и впечатления перекрывались, стыковались, противоречили друг другу — но его не покидало ощущение, что здесьчто-то есть, мало-помалу выплывающее на свет: образ, послание. Ключ к разгадке.

Хильдур предали. Дважды: муж иподруга. Она делала вид, что смирилась, но рана так и не зажила, после всех этих лет. Возможно, неожиданный интерес к Зое пробудил тяжелые воспоминания. А может, они никогда и не покидали ее.

Он включил дворники. Грязь и чистящая жидкость размазались по стеклу.

— Они убили его маленького сына. Ничего удивительного, если такие люди… если они берут то, что им не принадлежит.

Она говорила о Коле, но думала о Зое: соблазнительнице Зое, прелюбодейке, женщине, поставившей искусство и сексуальную свободу выше семьи и домашнего очага. Женщине, не выносившей крики играющих детей.

Он включил перемотку. Несколько секунд кассета хрипло визжала. Потом снова переключил в режим воспроизведения.

—  Настоящую Россию онаненавидела.

— Ненавидела?

—  Она не говорила обэтом. Этого вы не найдете в газетах.

Раздражение от недостатка понимания, недостатка глубины. Он всего лишь один из тех, кто говорит и пишет, но не видит.

Перед Эллиотом мелькнул образ доктора Линдквиста за рулем старого черного «мерседеса», и он понял, каким безнадежным аутсайдером был, что его «эстетическое мировоззрение» — пустая трата времени там, где дело касается Зои.

Резкий, насмешливый голос Хильдур.

— Сны. Сны. Где севастопольские пейзажи? ГдеКрым? Вы их не найдете — нет, нет, нет. Их никто не… видел.

У Эллиота волосы на затылке встали дыбом. Он схватил диктофон, нащупал в темноте кнопку перемотки.

— Вы их не найдете — нет, нет, нет Их никто не… — Он нажал на «стоп». Смысл этих слов только сейчас дошел до него: дело не в том, что Зоя никогда не рисовала Крым, как он сначала предположил, нет, картины были спрятаны.Они были спрятаны, потому что изображали что-то, чего Зоя не могла позволить миру увидеть.

Спрятанные работы. Ключевыеработы.

Если картины хранились в тайне, значит, Зоя не продала их. Но если это так, они всплыли бы в ее личной коллекции. Линдквист выставил на продажу все, так почему бы ему не продать и их тоже? Эллиот жалел, что не прояснил этот вопрос, однако был уверен, что Хильдур отказалась бы говорить. Если не считать случайных оговорок, она не выдала никаких секретов.

Может, она просто играла с ним. Может, она сама не знала, о чем болтает.

Дорога повернула на север. Небо над Стокгольмом — оранжевый занавес, скрывающий звезды. Бесконечная вереница огней встречных машин преломлялась в каплях влаги на лобовом стекле.

Хильдур знала больше, чем рассказала. Он в этом не сомневался. Когда-то они с Зоей были подругами, близкими подругами. Даже сейчас она разрывалась между горечью и верностью, между защитой и обвинением. И она что-то знала о золоте. Здесь тоже таилась некая двойственность.

Он снова схватил диктофон, перевернул кассету, нажал на «воспроизведение». Звук был уже другим, голоса более тусклые и безжизненные. На заднем фоне слышалось лишь дребезжание инвалидной коляски да отдаленный щебет птиц на озере.

— Художники эгоистичны. Они живут своими работами. Это их плоть и кровь. Это онисами.

— Что вы видели?

Его удивил собственный голос — жажда, настойчивость. Словно ему было нужно узнать все, пока еще не поздно. Таким он, должно быть, показался старой женщине.

Хильдур начала рассказывать о случае в ресторане. Он снова перемотал. Знак впереди сообщал, что до поворота на восток, к берегу, осталось два километра.

— …чувство, что она таит в себе некий секрет, что-то, чего ты не можешь постичь…

Откуда-то сзади выскочил «мерседес» с голубыми огнями. С минуту он ехал рядом, потом пошел на обгон.

— …сильнейшую похоть, сказал он, желание познать эту тайнуфизически. Извлечь ее на свет.

В 1969-м, если верить рябым страницам «Обзора искусства Балтики», Зоя сказала, что золото — благородный металл, который все озаряет, но верно хранит секреты. Что она имела в виду? Какие секреты оно хранит?

Он перемотал кассету назад в поисках того места, хотел услышать, что именно сказала Хильдур. Найти удалось не сразу. Казалось, ее жалобы на персонал и правила никогда не кончатся.

— Так говорила она с вами об этом? О своем методе?