— Вторник, 10:47. — Молчание. Эллиот прижал трубку к уху в ожидании сообщения. Похоже на шум машин на оживленной улице. Он услышал шаги, резкий вдох. Женщина, решил он. Потом она, бог ее знает кто, повесила трубку.

— Вторник, 9:45. Маркус, это снова Гарриет. Гм, мне правда надо с тобой поговорить, это вроде как срочно. Кое-что произошло. Так что позвони мне сразу же, хорошо? Буду ждать. Ах да, мой номер. Может, ты его потерял. Записывай…

Эллиот знал ее номер. Он нажал на кнопку, чтобы прослушать следующее сообщение.

— Вторник, 14:35. Привет, Маркус. Это Корнелиус. Ты что, снова выключил телефон?

Эллиот слышал раздражение в его голосе, своего рода неудовольствие, словно Эллиот что-то скрывал от него.

— Ладно, я просто хотел поговорить с тобой насчет той сводки. Фредерик говорит, она позарез нужна нам к следующей неделе, если мы собираемся…

Эллиот не стал слушать дальше. Он сбросил и набрал номер Гарриет Шоу. Бесконечные долгие гудки. Он посмотрел на часы: 8:57 вечера. В Англии на час меньше. Он молился, чтобы Гарриет еще не ушла домой.

— Ну давай, давай.

— Алло? Офис Гарриет Шоу.

Сердитый голос: Дебора, новая секретарша, перегнулась через стол, уже в пальто, одной ногой в дверях и до смерти мечтает свалить.

— Она на месте?

Нерешительность. Рукой зажимает микрофон.

— Кто говорит?

— Маркус Эллиот.

— Сейчас посмотрю…

Гарриет подняла трубку.

— Маркус. Слава богу. Я несколько дней пытаюсь достучаться до тебя.

— Прости, Гарриет. Это все чертов телефон. Что происходит?

Он услышал торопливые шаги Деборы. Хлопнула дверь.

— Надино ходатайство. Об отмене распоряжения об опеке, помнишь? Назначили дату слушания. Боюсь, раньше, чем мы хотели.

— Насколько раньше?

— Завтра днем. В половине третьего.

— Что?

Зарядка грохнулась в раковину. Эллиот обернулся и понял, что выдернул шнур из розетки. Он неловко подобрал его и воткнул обратно. Когда он снова прижал телефон к уху, Гарриет еще говорила:

— Я сделала все, что могла, Маркус, правда. Но у Хэнсона есть связи, и он потянул за ниточки. Он сказал, что ребенок — в смысле, Тереза — травмирован разлукой с матерью.

— Откуда он знает?

Гарриет вздохнула.

— Спросил приемных родителей. Мистера и миссис Эдвардс. Он заставил их сказать, что она… страдает.

— Вот черт.

— Я ничего не могла поделать. Ты должен понять, Маркус, главное — произвести хорошее впечатление. Не слишком красиво было бы требовать отложить слушание лишь потому, что ты уехал по делам в Стокгольм. Это ради благополучия ребенка.

Эллиот прижал ладонь ко лбу. В другой раз он напомнил бы Гарриет, что, разумеется,это ради благополучия ребенка, что каждый потраченный им пенни, каждая капля усилий, вся его чертова жизнь— ради благополучия его ребенка. Но не сейчас.

— Ладно. Значит, мне придется приехать.

— Я правда думаю, что это пойдет на пользу. У кого ребенок живет, у того он и останется — так обычно бывает. Если Надя заберет твою дочь, отнять ее будет намного сложнее. То, что ты специально прилетишь сюда, даст нам немало ценных очков.

— Я понимаю.

— Вот и хорошо. Я попросила Дебору навести справки. Есть рейс завтра рано утром. Из стокгольмского Вэстерос в лондонский Станстед. У нас будет не меньше пары часов, чтобы тебя подготовить. Ну что, договорились?

Вскипятив воду в почти игрушечном чайничке из мини-бара, он заварил растворимый кофе. Мрачно запил им пару таблеток фенметразина, [12]которые хранил на крайний случай, и шагнул в ночь, чувствуя, как стимулятор начинает действовать, как все раскрывается и мир прямо у него на глазах становится ярче и четче.

В половине пятого утра он ускользнул из города по пустым улицам, укрытым снежным одеялом. Сгорбившись, сидел за рулем, из печки дуд холодный воздух. Термометр снаружи показывал минус восемь. Его руки покрылись гусиной кожей. Тело ныло от усталости, но голова работала чертовски хорошо.

Он бросил взгляд в зеркало, удаляясь от побережья: крыши домов, огни улиц, за ними — бесформенное чернильное море. В небе над домом Зои висело желтое пятно лунного света. Он увидел ее у окна, снова юную и прекрасную. Зоя с широко распахнутыми глазами, чарующая, одинокая. Создательница масок. Она наблюдала, как его машина исчезает среди деревьев.

Неужели ты забыл меня?

В доме ничего не изменилось. Ее письма развернутыми лежали на полу студии. Картины, записки и фотографии были прикноплены к стенам. Начатая, но не законченная работа. Словно открытая рана.

Сама мысль о том, что кто-то придет и найдет все это, была невыносима. Середина процесса, который, прежде чем его толковать или оценивать, должен быть завершен. Совсем как Зоя, Эллиот боялся, что его прервут, страшился вторжения несведущих умов. Он мог вернуться и убрать все бумаги, но это не выход.

Он видел ее стоящей у незаконченного полотна, золото отливало зеленоватым в свете луны. В руке она держала кисти.

— Я возвращаюсь, — громко сказал он надтреснутым мальчишеским голосом, голосом чужака.

Открытую заправку он нашел на окраине Стокгольма. Азиат с затуманенным взором вытирал лужу на стойке. Эллиот купил печенье и холодный чай и позавтракал за рулем. Из-за фенметразина есть не хотелось, но Эллиот по опыту знал, что лучше перекусить, пока не грохнулся в обморок. Он смотрел на снег, кружащийся в свете фонарей перед заправкой. Тот повалил гуще, белые хлопья, похожие на гагачий пух, залетали в канавы, укутывали все. Порывы ветра теребили рекламу моторного масла и шин. Эллиот включил радио в надежде услышать прогноз погоды, но не нашел ничего, кроме музыки. Термометр сообщил, что температура поднимается. Он завел мотор и вырулил на дорогу: хорошо бы добраться до места, пока погода не испортилась окончательно.

В предместьях Стокгольма грузовики убирали снег, их оранжевые предупредительные огни освещали фасады домов. Половина шестого и первая сводка погоды. Сказали, что буран набрал скорость и повернул с юго-востока, надвигаясь единым фронтом в двести миль. Водителей просили соблюдать осторожность и по возможности воздержаться от поездок.

«Вэстерос-Хэссло» — региональный аэропорт, недавно начавший принимать международные рейсы, располагался в сорока пяти милях вглубь страны по главной магистрали. Эллиот полз за караваном снегоуборщиков и машин для разбрасывания песка, пробивающихся сквозь бурю. Иногда за мелькающими дворниками он видел лишь предупредительные огни да жалкий свет своих собственных фар. Через десять миль показалось место аварии. Кабриолет не удержался на скользкой дороге и въехал в ограждение. Еще одна машина стояла в нескольких ярдах, капот и рама ее нелепо сморщились. Врачи хлопотали над лежащим на земле человеком.

Он добрался до аэропорта с запасом в двадцать пять минут. Сперва он решил, что в здании пожар. Ветер сдул с крыши высокое облако снега. Повсюду лавировали машины и автобусы, забивая площадку перед аэропортом и въезд на стоянку. Пара полицейских во флуоресцентных куртках пытались упорядочить движение.

Он припарковался в сотне метров и поспешил к терминалу, в одной руке чемодан, в другой — ноутбук. По крайней мере два свободных часа, сказала Гарриет. Он может позволить себе двухчасовую задержку. Он поскальзывался на бегу.

Внутри было полно растерянных людей, звонящих по телефону. Повсюду громоздился багаж. Толпа осаждала маленькое кафе, где подавали завтрак. За стойкой регистрации ни души. Записка, накарябанная фломастером, гласила, что его рейс отложен на неопределенное время.

Багаж сдать не удалось. Телефон авиакомпании был непрерывно занят. Раздраженная женщина в справочной только и делала, что объясняла, где находятся автобусные остановки. Аэропорт не закрывали. На табло, мерцая, появлялись металлические буквы и цифры — прибытие, отправление, — чтобы исчезнуть вновь. Расписание медленно кануло в небытие, оставив лишь пустые обещания.