Эллиот немедленно пожалел, что отреагировал так живо.

Доктор настороженно посмотрел на него. От Линдквиста сильно пахло медикаментами — пастилками от горла или каким-то антисептиком.

— Полагаю, вы считаете, что их следует передать в Национальный архив.

Эллиот снова пожал плечами.

— Это было бы лучше всего.

Линдквист открыл дверь. Холодный воздух хлынул в коридор.

— Этого она не хотела, — сказал он. Тема закрыта. — Так что, нашли вы там что-нибудь интересное? Что-нибудь новое?

То, как он произнес «там», наводило на мысль о том, что он предпочел бы держаться подальше от Зоиного дома.

Эллиот сунул ключи в карман.

— Немного семейной истории. В основном биография, знаете ли. Но все на пользу.

Перед глазами у Эллиота стояла Керстин Эстлунд, говорящая, что Линдквист изменил завещание Зои или подделал его, что его адвокат в Упсале помог ему провернуть дело.

Линдквист фыркнул, словно недостаток сенсационных разоблачений его не удивил.

— Насчет выставки, однако, все идет по плану?

— Безусловно. Некоторые ранние работы мы продолжаем искать. Но можем начать и без них.

— Хорошо. Ну…

Линдквист небрежно махнул рукой и собрался закрыть дверь.

— Послушайте, доктор Линдквист?

Он прижал платок ко рту. И придержал дверь.

— Я хотел спросить вас кое о чем, — сказал Эллиот. — Не знаю, сможете ли вы мне помочь. Я наткнулся на несколько ссылок, которые не могу проследить.

Линдквист поправил очки и шмыгнул носом.

— Ссылок?

— На ряд картин, возможно эскизов, я не уверен. На них изображен Крым, Севастополь. Или, может быть, они нарисованы в Крыму или Севастополе, хотя это означало бы, что… Понимаете, мне кажется, это может быть важно.

Линдквист хмурился, не отнимая платка ото рта.

— Я хотел узнать, не говорила ли мадам Зоя о них? Хоть что-нибудь.

Доктор замер на несколько секунд, затем покачал головой.

— Тут я вам помочь не смогу, — сказал он и захлопнул дверь.

Линдквист слег с простудой. Если повезет, она удержит его в постели пару дней, если не больше. Но это не значит, что все это время он будет пускать Эллиота в дом Зои. У него сложилось впечатление, что доктор способен отказать в любой момент.

Он вернулся в отель, портье, как обычно, один стоял за стойкой. Последние адвокаты выписывались из номеров, конференция закончилась. Эллиот пробился в начало очереди.

— А, доброе утро, мистер Эллиот, — произнес юноша, подняв глаза от монитора. — Полагаю, вы по-прежнему с нами?

Эллиот слышал недовольное ворчание мужчин за спиной. Он перегнулся через стойку.

— Есть где-нибудь поблизости слесарная мастерская?

Портье неуверенно посмотрел на него.

— Слесарная мастерская?

— Именно. Нужно сделать дубликаты ключей.

От сбора данных к экстраполяции. Эллиот раскладывал бумаги в хронологическом порядке, преображая студию в выставку Зоиной молодости, превращая каждую поверхность в коллаж изображений и слов. В шкафу он нашел стопку больших альбомов. Он приколол листы на стены, а к ним прикрепил фотографии, иллюстрации из каталогов и репродукции, которые ему дал Корнелиус. В промежутках он написал заголовки, добавил даты и места, имена и заметки. Большинство писем отправилось на пол. Две колонки: письма от Зои с одной стороны, письма к Зое — с другой. Если письма, на которые ссылались, отсутствовали, он клал чистые листки бумаги и писал на них предполагаемое содержание. Лишь ключевые письма оказались на стенах. Он рисовал диаграммы и надписывал ярлыки, как детектив, собирающий улики. За раз он воссоздавал картину пяти лет. Пять лет занимали пространство от одной стены до другой. Он прижимал письма к полу камнями, подобранными на пляже. Прилеплял самоклеящиеся листочки с ссылками и кратким изложением содержимого.

Золоченая панель возвышалась в центре комнаты, где ее оставила Зоя, словно в ожидании возвращения художницы. Иногда он подходил и вглядывался в ее мерцающие иллюзорные глубины. Он пытался представить, что Зоя собиралась писать. Пытался прочитать сюжет ее последней работы в неровных переливах света, в бледных, почти незаметных полосах.

Но ничего не видел.

Без электричества ноутбук стал бесполезен. Аккумулятор держался не дольше часа. В любом случае, он предпочитал воссоздавать материальную картину. Он воочию видел поток слов, пауз, умолчаний. Он оценивал душевное состояние Зои по ее почерку и стилю языка. Он чертил карту жизни Зои. Вытаскивал ее тайны на свет.

Чего не знал Карл? Что ему не следовало говорить?

С именем Зои был связан один скандал, если его можно так назвать. Эту историю она рассказала только в 1938-м, через год после развода с Карлом.

Зоя поведала, что в 1919 году в Москве она познакомилась со студентом-юристом по имени Юрий и влюбилась в него. Несмотря на противодействие обоих семейств, в тот же год они тайно обвенчались в церкви. Хотя его семья была связана с академическими кругами, новобрачный, похоже, предпочитал вращаться среди аристократов, молодых людей знатного происхождения, исполненных решимости по возможности вести прежний образ жизни, пусть и в стесненных обстоятельствах. Они устраивали пикники у реки и охотничий праздник на Воробьевых горах, с которых Наполеон обозревал Москву перед взятием города.

Однажды ночью, через месяц после венчания, в квартиру, где жили Зоя и Юрий, пришли солдаты. Они провели обыск, забрали драгоценности, которые Зоя тщательно прятала, и все бумаги не на русском языке. Также они увели с собой Юрия.

Три недели Зоя провела в неведении. Она пыталась выяснить, что случилось с Юрием, где он, предъявили ли ему какое-либо обвинение. Но никто не мог ей ничего сказать. Друзья уговаривали ее любой ценой держаться подальше от ЧК, ждать и молчать, как тысячи других. Зоя не слушала советов и обивала пороги милиции с фотографией Юрия, показывая ее всем, кто готов был смотреть.

Потом, без предупреждения, Юрий вернулся. Он избегал разговоров о том, что с ним произошло. Его спрашивали, сказал он, об учебе и о семье, вот и все. Он не мог объяснить, почему допрос занял три недели, вообще не хотел об этом говорить. А потом не менее уклончиво заявил, что нашел себе новую работу в правительственном ведомстве. Обычная возня с бумажками, сказал он, не объясняя, как ему удалось устроиться на работу всего через несколько часов после освобождения.

На какое-то время жизнь стала полегче. Откуда-то появлялась еда. Но по ночам, рассказала Зоя, Юрий часами расхаживал по комнатам. Каждый раз, когда кто-нибудь подходил к двери, он вскакивал и начинал трястись.

Через два дня после Рождества его снова арестовали, хотя на этот раз солдаты вели себя более вежливо. Когда они уводили его, Юрий так дрожал, что едва мог идти.

Вскоре Зоя узнала, что в ту ночь были и другие аресты. В облаву попали все друзья Юрия с охотничьего праздника. Жена одного из арестованных была неприветлива с Зоей. Прошел слух, что Юрия завербовала ЧК Он стал провокатором и предал их всех. Во второй раз его арестовали лишь для того, чтобы отвести подозрения. В последующие дни всех членов кружка, кроме Юрия, обвинили в участии в контрреволюционном заговоре и расстреляли. Юрия отправили на принудительное лечение в психиатрическую больницу. Выпустили его лишь осенью 1921-го, за несколько недель до того, как Зоя уехала в Стокгольм.

Тогда-то он и сказал, что сделал это ради нее. Он не смог вынести мысли о том, что больше никогда не увидит ее.

Семье пришлось скрывать предательство Юрия. Из-за него они сбежали в Крым, подальше от ледяных взглядов и злых языков. Зоя сказала, что ничего не знала о сделке Юрия с ЧК, но, может быть, она и солгала. Может быть, он рассказал ей все, и с самого начала они действовали вместе. Красные подбросили ей непыльную работенку в Реввоенсовете. В результате она вышла замуж за коммуниста. Для некоторых это было достаточным доказательством ее симпатии к красным. И она продолжала писать Юрию даже после того, как раскрылось его предательство, — и, несомненно, встречалась с ним, их видели вместе после его освобождения из сумасшедшего дома. Мадам Корвин-Круковская писала Зое в феврале, что в Москве у них не осталось ни единого друга, не считая девушки по имени Роза, и даже Роза пересказывала самые жестокие толки: что это Зоя была главой заговора, что разум ее был отравлен Андреем Буровым и его дружками-модернистами. Говорили, что она предала ради денег, чтобы удовлетворить свою страсть к роскоши. Она, раздвигая ноги, поднялась по партийной лестнице, откуда махнула в спокойный Стокгольм, где даже деньги, которые посылал Ленин, спускала на норковые шубы и автомобили с шоферами. Ее называли жидовской шлюхой — потому что уже стало известно, что отец Зои был евреем, а все знали, что жиды и большевики — это одно и то же. Мадам Корвин-Круковская благодарила Бога, что ее дочь уехала из Москвы, где люди на улицах плевали бы ей вслед.