— Она здесь. Я хочу, чтобы ты увидела ее. Хочу, чтобы ты увидела все это.

— Я не понимаю.

— Давай встретимся там.

— Маркус? Что ты?..

— Она уже должна быть на складе. Он сразу за Мэрста. Я объясню тебе, как проехать. Я скажу им, чтобы тебя встретили.

Что за бред. Зачем им ехать на какой-то склад? И почему именно сейчас?

— Что ты собираешься сделать, Маркус? Надеюсь, не продать портрет? Ты говорил мне, что не хочешь его продавать.

Фургон выехал с боковой улочки и втиснулся между машинами. Яростно заревели гудки.

— Маркус?

— Я собираюсь показать тебе нечто необычайное. Нечто, чего не видел никто, кроме Зои.

— Что? Маркус, о чем ты говоришь?

— Пора открыть гробницу.

Он не проехал и полмили, как мотор заглох. Он с молчаливым непониманием смотрит на приборную панель, пытается включить зажигание, раз, другой, затем понимает, что случилось: кончился бензин. В своем последнем рывке от побережья он был слишком взвинчен, слишком взбудоражен, чтобы увидеть желтый предупреждающий огонек под датчиком топлива. А теперь в баке сухо, как в пустыне.

Он может доехать до аэропорта на поезде, а там взять такси до склада. У него как раз хватит наличных, но только на дорогу туда.

Неважно.

Проверка документов в отделе охраны задерживает его на пятнадцать минут. Мужчины в мешковатых форменных костюмах, с волосами, собранными в хвост. В накладных стоит имя отправителя — Пола Коста. Он прислал факс, но они все равно несколько раз звонят в Лондон, прежде чем пустить Эллиота на склад.

Контейнеры громоздятся в стальных клетках до самого потолка. На складе собачий холод, со стропил свисают яркие белые лампы. В углу вода сочится серебряной нитью из дыры в крыше, разбиваясь о цементный пол. Стены дрожат от грохота выруливающих на взлетную полосу самолетов.

Его проводят в клетку рядом с автопогрузчиком. Над кабиной еще горят предупредительные огни. Никто и не подумал обыскать его. Ему даже одалживают специальный нож, чтобы взрезать упаковку. Они открывают клетку, изучают свои распечатки и вытаскивают большую плоскую коробку. Потом снова запирают клетку и оставляют его одного, почти не бросая косых взглядов на его забинтованную руку.

Он смотрел на эту картину тысячу раз, после того как нашел ее в доме отца. Но теперь все будет иначе. Теперь он увидит ее другими глазами, глазами посвященного, глазами того, кто знает.

Он устраивает коробку на полу и разрезает толстый скотч. Внутри картина обернута в трехдюймовый слой пузырчатой пленки — кокон из белесого пластика. Он целую вечность вынимает ее единственной здоровой рукой. Он рвет и кромсает, тяжело дыша. Он хочет снова увидеть это лицо, темные глаза, алые губы. Он хочет увидеть картину во что бы то ни стало.

Он срывает последний слой упаковки. И наконец она снова с ним.

Выражение ее лица всегда было загадочным: она не хмурилась и не улыбалась. Он смотрит на нее и начинает видеть то, чего не замечал прежде: под экзотическим нарядом скрывается безжизненная кукла. Золото — вот что живо. Оно пульсирует, мерцает. Кровь струится по тайным венам.

Он шагает ближе. Автопортрет в маске — иллюзорное, поддельное «я». Приглашение заглянуть под личину, но не для всех, а лишь для тех, кто знает. А большую часть ее жизни не знал никто. Это был портрет китайской принцессы в Париже, некой безымянной знакомой Зои, которую она встретила, быть может, на одном из маскарадов, что так любили на Монпарнасе. Зоя поддерживала свой обман сорок лет, пока миссис Ханна Эллиот не появилась в ее доме осенью 1970-го.

Нож неплохо режет, но сможет ли он снять верхний слой? Ему нужен инструмент свежевальщика, изогнутое лезвие, которое не вонзится чересчур глубоко. Снимет позолоту, но оставит то, что под ней: Севастополь Зои, pentimentiЗои. В хозяйственном он купил трехдюймовый шпатель, удобный, со скошенной кромкой, достаточно острый, чтобы пронзить плоть. Продавец посоветовал ему обращаться с ним поаккуратнее. Осторожнее, а то порежете себя на кусочки, сказал он.

Рама из лакированного дерева отделяется от картины с резким щелчком. Он достает шпатель из внутреннего кармана, подносит его к панели. Рукоять инструмента, гладкую и твердую, непросто удержать в забинтованной ладони.

Начну с лица — нет, начну с нетронутого краской золота: левый верхний или левый нижний угол. Он водит туда-сюда стальным лезвием, силуэт его тенью мечется под мерцающей поверхностью золота. Призрак настоящего вторгается в прошлое, вторгается в Париж 1929-го, вторгается в дом Зои октября 1970-го, ища мести, ища покоя.

Керстин не видно. Он кивает сам себе. Она не придет. Да и с какой стати ей приходить? Ей нужно только одно — доказать свою правоту и подтолкнуть журналистскую карьеру. Она мечтает о мире, где все по правилам, где нет таких хитрецов, как он.

Руки его дрожат. Он перехватывает нож левой рукой.

Он вошел в жизнь Зои с наивными надеждами. Теперь он это понимает. Что-то в ее работах позволило ей избавиться от прошлого, забыть, что она потеряла, и начать жизнь сначала. Он надеялся обрести исцеление в кусках пересаженной бессмертной кожи. Но он обманывал себя. За Зоиным золотом таится яд. Письмена на гробнице — проклятия, потоки молчаливой ярости и горя. Заразные. Смертельные. Она запечатала их там, чтобы спасти, уберечь себя.

Хильдур Баклин сказала, что золото — вот то, что любила Зоя. Оно делало все это возможным, понимаете.

Он прижимает нож к лицу, рассеянно проводит холодным лезвием по небритой челюсти.

Одна жизнь спасена, другая отнята. Яд нашел путь наружу. Он забрал его мать, сделал его сиротой, когда ему было семь. Отчаяние, обманом лишенное одной жертвы, заявило права на две другие.

Светские иконы кисти художницы, отвергнутой Богом. Зоя рисовала церкви и монастыри, но только снаружи. Она не пересекала их порогов ни душой, ни телом, хотя и пыталась.

Свою погубленную жизнь.

Слезы щиплют глаза. Он утирает их рукавом. Выпусти яд. Пора. Он упирается плечом в прутья клетки, прижимает лезвие к золоту. Надо резать. Смирить инстинктивное желание чтить и беречь. Он должен резать, скоблить и царапать, пока все не выйдет наружу. Другого способа нет, нет пути назад. Всю свою жизнь он шел сюда.

— Маркус?

Похоже на голос в голове. Женский голос. Через секунду он понимает, что больше не один.

— Керстин. — Он выдавливает улыбку. — Как раз вовремя.

— Что все это значит? Что ты делаешь?

Даже завернутая в длинное пальто она словно мерзнет: плечи сгорблены, руки засунуты глубоко в карманы.

— Севастополь. Он здесь. Под золотом. Все под золотом.

Он отходит, чтобы она могла посмотреть получше, думая, что она все поймет инстинктивно. Она приближается, и золотые блики танцуют на ее лице. Она прекрасна в этом свете, божественна.

— Так вот он, автопортрет. — Она склоняет голову набок, хмурится. — Я думала, он похож на нее. Но на самом деле не похож, верно?

Даже сейчас она играет с ним.

— В этом весь смысл. В этом послание. Надо заглянуть внутрь. Разве ты не понимаешь?

Ее взгляд останавливается на шпателе.

— Маркус? Что ты делаешь? Ты же не… Ты же не собираешься испортитьее?

— От рентгеновских лучей проку не будет. Они не проникают сквозь золото.

Она смотрит на него, все еще силясь понять. Как будто сохранность картины имеет какое-то значение. Как будто он намеревается совершить святотатство. Несколько недель назад он думал бы так же.

— Черт, Маркус, ты, наверное, шутишь. Ты не можешь. — Она встает перед картиной. — Она же ценная. Ценное произведение искусства.

Она не понимает. Он качает головой, разозлившись.

— В задницу искусство.

Он отпихивает ее, но она не сдается, цепляется за его руку, трясет его, словно надеется пробудить ото сна.

— Маркус, подожди. Это бред. Это безумие.