Мужчина, женщина и ребенок между ними. Девочка в матросском костюмчике. Они уже так близко, что Ален слышит их голоса.

— Черт побери, Зоя! Ты же не умеешь плавать!

Она рассказывала ему, что никогда не училась плавать. Там, где она росла, дамам это умение не требовалось.

Она зашла уже по талию. Обернулась, посмотрела на него и двинулась дальше.

— Черт.

Он сорвал костюм и нырнул в воду.

Пришлось плыть очень быстро, чтобы догнать ее. Она уже шагала наперерез прибою к песчаной отмели в сотне ярдов от берега.

Добравшись, он произнес, с трудом переводя дыхание:

— Надо зайти поглубже. Здесь опасные течения.

Она подошла к нему, обхватила его ногами, поцеловала в губы. Он ощутил привкус соли и крови. Щипало, наверное, безумно. Тело ее было скользким и жарким.

На берегу стояла девочка в матросском костюмчике и смотрела на них. Мать поспешно схватила ее за руку и поволокла прочь.

Единственной видимой мерой чувств Алена были интервалы между его визитами, которые становились все длиннее: два дня, три дня, неделя. Хотя всегда находились железные оправдания: обязанности в лицее, обязанности дома. Его ложь, если она являлась ложью, была искусной, окрашенной точно отмеренным количеством смирения и сожаления. Зоя чувствовала себя виноватой, что отнимает у него столько драгоценного времени.

Они занимались любовью в тишине, погруженные каждый в свои мысли. Она наблюдала, как он наблюдает за другими женщинами на террасе гостиницы «Зефир». Когда она говорила ему о своих чувствах, то видела, как все его тело напрягается. Ее привязанность стала для него в некотором роде разочарованием. Он предпочитал скрытую страсть, страсть, о которой можно лишь догадываться, как о тайном смысле картины. Признание — банальность. А если и есть что-то, чего художник не может себе позволить, так это банальность.

К этому времени она рассказала ему о себе все. Он не допускал мысли, что она может что-то утаить. И она давала ему то, что он хотел, отвечая на его вопросы с предельной искренностью, надеясь, что это придаст их любви более прочное основание и повлечет за собой новое начало для них обоих.

Она вернулась в январе 1931-го и осталась на месяц. В Хаммамете она встретила друга Алена, Луи, нищего и голодного. Она дала ему денег. Он сказал ей, что Ален никогда никого не любил и вряд ли когда-нибудь полюбит.

Из Швеции приходили плохие новости. Фабрики закрывались чуть ли не каждый день. Ее мать теперь жила с ними и работала уборщицей, чтобы не сидеть на шее у зятя и дочери. Зоя по дешевке рисовала портреты. Некоторые выходили столь холодными и безжизненными, что она стеснялась брать за них плату. Лица позировавших ей людей смеялись над ней во сне.

Когда у нее были деньги, она покупала золото и экспериментировала в своей крохотной студии. Карлу она не говорила. Тот считал, что ее картины и так достаточно дороги. Кроме того, ей нечего было ему показать. Ни одна картина на золоте не увидела света дня. В золоте ей грезились изменчивые образы, лица, воспоминания, но прикосновение кисти искажало и портило их. А она так хотела заключить с ними мир.

Последний раз она приехала в Тунис в конце апреля. Она писала Алену снова и снова, но лишь через несколько дней он пришел навестить ее в отель «Гран-Сен-Жорж». Он рассказал ей, что собирается продолжить учебу в Париже и что отец согласился ее оплатить. Он велел Зое, как обычно, ехать в Ла-Марсу и пообещал навещать ее там.

Прислуга в «Зефире» была рада ее приезду. Дела шли плохо в это время года, хуже, чем когда бы то ни было. Они с особым интересом наблюдали за ней, русской дамой с красивым молодым любовником.

Почти все дни она проводила в своем номере, работая. Горничной она сказала, что картины нужны для выставки в Стокгольме. Ее муж рассчитывал выручить за них неплохие деньги. Иногда с альбомом под мышкой она садилась на поезд до соседней арабской деревушки. Однажды она съездила на рынок в Тунис, откуда вернулась с небольшим пергаментным свертком и парой деревянных панелей. Она работала допоздна, а ела все реже и реже. Иногда спала до полудня.

Красивый любовник не появлялся. Несколько раз Зоя ходила на вокзал в лучших своих летних нарядах, но всегда возвращалась одна. Пошли сплетни. Кое-кто из постояльцев, в основном мужчины, начал осторожно наводить справки. Шептались, что это княжна Романова, путешествующая инкогнито. Другие утверждали, что она революционерка, скрывающаяся от сталинских убийц. В местную полицию поступил не один донос, что Зоя шпионка.

Однажды утром горничная шла мимо ее номера и увидела, что дверь открыта. Она несколько раз постучала и вошла. В комнате царил бардак. Повсюду пустые бутылки и стаканы, опрокинутый мольберт, пол усыпан обугленными обрывками бумаги. Мадам Зои в номере не было. Одна из купленных ею деревянных панелей лежала на кровати, вся изрезанная и исцарапанная. На туалетном столике горничная нашла пятна и подтеки того, что показалось ей кровью. В ванной лежали скомканные пустые упаковки от люминала.

Она вышла на балкон. Двумя этажами ниже, на главной террасе, официант накрывал завтрак. Было еще рано, ясное солнце вставало над зеленым морем. На пляже ни души, лишь одинокая купальщица заходила в море. Горничная задумалась, куда мадам Зоя могла отправиться с полным желудком барбитуратов.

Официант заметил ее и помахал рукой. Она была одной из самых юных служащих отеля и оттого пользовалась повышенным вниманием практически всех местных мужчин. Она научилась смотреть на них холодно и высокомерно.

По пляжу была разбросана одежда — не сложена, как полагается, аккуратной кучкой. С одним из предметов туалета играл прибой.

Она снова поискала взглядом купальщицу. Та уже миновала отмель и больше не двигалась. Горничная смотрела, как голова женщины скрывается под водой.