Сальтсёбаден, февраль 2000 г.

Виски и бензодиазепины бурлили у него в животе, он лежал в темноте и снова проигрывал кассету, держа динамик поближе к уху. Батарейки садились, отчего голос Хильдур стал ниже, и говорила она медленнее.

— Да уж, не брак, заключенный на небесах.

Она говорила о Карле и Зое, но то же можно было сказать и о Маркусе с Надей. Две корыстные невесты. Два мужа-рогоносца.

С одной стороны — выгода, с другой — обман.

И будто по сигналу вдруг мелодично зазвенели церковные колокола. Полночь. Его плечи задрожали от горького, мазохистского смеха.

Конечно, оба брака не были законны в глазах Господа. Возможно, в этом все дело. Зоя получила развод по решению суда и повторно вышла замуж — потребовалось лишь заполнить несколько анкет и подкупить чиновников. Маркус и Надя отправились в Вестминстерское бюро регистрации на Мэрилебон-роуд. Надя сама сказала, что не хочет пышной свадьбы. Теперь он понимал, что подобное желание было вызвано исключительно тем, что она рассматривала их союз как временный.

— Художники эгоистичны. Они живут своими работами.

Они еще даже не поженились, а Надя, должно быть, уже подумывала о разводе. Возможно, она с самого начала планировала, или по крайней мере намечала так поступить: быстро выскочить замуж, быстро развестись, а в промежутке получить британский паспорт и финансовую поддержку. Так бы и вышло, если бы она не дала слабину и не позволила себе забеременеть.

Хильдур сказала, Зоя не любила детей. То же относилось и к Наде.

— Дети бы все усложнили. Они могли отобрать у нее часть ее… в-власти.

Власти над мужчинами, власти над вожделеющими ее. С ребенком у груди сложней пленять сердца. Труднее привлекать внимание.

День, когда родилась Тереза, был самым счастливым в его жизни.

Смех и нетрезвое добродушное эхо на улице. Адвокаты возвращаются с ужина в «Гранде», вылезают из микроавтобусов и такси. Он вспоминает презрительное выражение лица журналистки, когда она говорила, что он ничего не понимает в Зое. Керстин Эстлунд. Он не может даже надеятьсяпонять. Он лопух, слепец во всем, что касается женской души.

Она сказала, что Карла он тоже не понимает. По крайней мере это можно исправить. У него есть письма политика.

Он видел фотографию Карла в доме Зои. На нем рубашка без воротничка, он перегнулся через балкон, крепкие руки сложены на груди, в одной — зажата трубка. Стопроцентный герой рабочего класса — во всяком случае, герой Зои. Человек, спасший ей жизнь. Ее муж на протяжении шестнадцати лет. Проберись в егоголову — и ты поймешь Зою. Зоя предала его, а предательство исключительным образом раскрывает глаза, заставляет видеть вещи такими, какие они есть, а не такими, какими ты хочешь их видеть. Предательство — это нож живодера, обнажающий уродливую прагматическую истину под сияющей картиной любви.

Зоя предала Хильдур Баклин, когда-то давным-давно, много лет назад. И с тех пор все стало ясно. Хильдур сорвала с нее маску.

Голова его тяжелеет. Лица, мелькающие перед мысленным взором, расплываются. Зоя и Надя, Надя и Тереза. Он слышит смех дочери, плывущий мимо его постели. Она бежит к окну, чтобы посмотреть на падающий снег.

— Милая?

Она любит снег. Любит собирать его и подбрасывать.

Снаружи остановился грузовик, работает мотор. Красноватые отблески тормозных огней играют на запотевшем стекле.

Шум моторов заглушает звуки выстрелов.

Он резко садится, сна как не бывало. Полоса света от уличного фонаря падает на столик у кровати. Никакого грузовика нет. Из диктофона доносится безжизненное шипение пустой кассеты. Он нажимает на «стоп» и снова ложится. Его дочь и мать выглядывают из окошка бумажника, прислоненного к телефону.

Почему он положил эти фотографии вместе? Нет здесь никакой символичности. Тереза — нормальная здоровая девочка. Она вырастет другой, не такой, как его мать. Она проживет счастливую жизнь и ни в чем не будет нуждаться. У нее не будет необъяснимых перемен настроения, ведущих к самоубийству.

Потом он понимает, что хотел этим сказать: Смотри, что я сделал, после того как ты ушла. Смотри, что ты потеряла.

Надя подарила ему ребенка — невольно, неохотно, быть может, но она это сделала. И какое-то время ему казалось, что он все начал сначала. Он грелся в лучах семейной ответственности, встал на ноги, поверил в себя. Как жаль, что это закончилось. Как жаль, что Зоя все испортила.

Он тогда приторговывал ее картинами, показывал их избранным коллекционерам. Словно приобретал на нее какое-то право, когда рассказывал о чужих влияниях в ее работах, об их очаровании. Теперь он видел, что это был лишь акт мазохизма, тщетная попытка овладеть тем, чего он не понимал. Посредник — всего лишь посредник, мост между художницей и ее зрителями — мост, на каждом конце которого собирают дань. Он вовсе не был посвященным.

Он смотрел на Зоино золото и знал, что Надя по-прежнему хочет развестись.

Однажды он нашел Терезу на полу кухни, охрипшую от рыданий. Надя вырубилась за кухонным столом, перед ней стояла бутылка водки. Половина шестого, в шесть придут друзья. Он был в ярости.

Успокоив Терезу, он отволок Надю наверх и бросил на кровать. Бутылку он тоже прихватил и поставил на столик у кровати, рядом с бокалом из уотерфордского хрусталя, подарком на свадьбу. Этот миг бессердечия стал началом конца.

В Лондоне все шло наперекосяк. Его подруги были с Надей куда холоднее, чем того требовала традиционная английская сдержанность. Словно после стольких лет борьбы с его боязнью обязательств их разочаровал выбор Эллиота. Мужчины вели себя не лучше. Они не делали скидок на ее плохой английский, забыв, что в Праге Надя с Маркусом говорили в основном по-немецки. Надя улыбалась и помалкивала, укрепляя окружающих в мысли, что ей в действительности особо нечего сказать.

— Твои друзья меня не любят, — сказала она как-то раз, и они заспорили.

— Разумеется, они тебя любят. Что в тебе может им не понравиться?

— Я не говорила, что я им не нравлюсь. Просто они меня не любят.

Кто-то устраивал рождественскую пьянку, и она не хотела идти.

— Иди один, — предложила она.

В смятении он осознал, что какая-то часть его этого хочет. Он хотел повидаться с друзьями, не беспокоясь, весело Наде или нет.

— Бога ради, как ты себе это представляешь?

— Просто скажи, что я заболела, или вроде того. Придумай что-нибудь, как обычно.

В итоге они оба никуда не пошли.

Она присоединилась к любительской музыкальной группе и начала заводить собственных друзей, которых отнюдь не спешила ему представить. Она часами висела на телефоне, разговаривая с людьми из Праги, которых он не знал.

Надя звонила. Зоя писала письма. Внебрачные связи с прошлым — прошлым, которое их мужья не могли разделить.

Она начала тратить деньги. Сперва он обрадовался. В Англии были вещи, которые она хотела, которые доставляли ей удовольствие, и он давал ей их. Когда она пожелала переехать из квартиры в дом, он пошел у нее на поводу, финансово напрягшись, как никогда раньше. Он упорнее вкалывал, чаще рисковал, пропадал на работе, чтобы она получила дом своей мечты, дом, в котором она не очнется однажды от грубости, шума и откровенного скотского уродства Лондона и не решит, что жестоко ошиблась, уехав из Праги.

Из Чешской Республики приезжали гости, в основном — Надины ровесники. Некоторые задерживались на недели. Дни, когда она готовила ужины, пусть не шедевры кулинарного искусства, остались в прошлом. Он обнаружил, что ест всухомятку даже чаще, чем когда жил один. Что до его бизнеса, некогда столь сильный Надин интерес к нему полностью испарился. Она даже отказывалась помогать ему на антикварных выставках, отчего они стали еще больше времени проводить врозь.

Иногда его это не волновало. Иногда они смеялись, как прежде, и тогда все их разногласия сжимались до размеров печальной, нелепой шутки. Смех позволял взглянуть на мир под любимым им ракурсом, так, как он хотел бы всегда на него смотреть, но, увы, не мог.