Моника Пальмгрен выглядела беззаботной и счастливой. Улыбка ее мужа была менее естественной, чуть неуверенной. И вдруг Эллиот понял, где раньше видел эту улыбку.

— Вы сказали, ваш отец снимал фильмы?

— Да, домашние. Обычно в праздники. А что?

Эллиот постарался произнести это как можно небрежнее:

— Вы их, конечно, не сохранили?

Под самой крышей располагался пыльный чердак, освещенный лишь маленьким круглым окошком размером с тарелку. Здесь хранились старые вещи отца Мартина. Среди коробок выстроилось древнее фотографическое оборудование: старый конденсорный увеличитель, стеклянные мензурки, обложенные соломой, монтажный стол, частично спрятанный под восково-желтым чехлом.

Эллиот наклонился и сдернул чехол с проектора, темно-серой махины с табличкой «Бауэр», приклепанной к кожуху.

— Шестнадцатимиллиметровый, — сообщил Пальмгрен. — Радость и гордость отца. Но это послевоенный аппарат. А в пятидесятых он купил новый «Болекс».

— «Болекс»? Это кинокамера?

— Да. До того он снимал все на девять с половиной миллиметров. Но потом такую пленку перестали выпускать. Вот. — Он вытащил лакированную деревянную коробку и открыл крышку. — Это его старая камера, «Болекс Эйч-9». Как говорится, коллекционный экземпляр, хотя в Швеции, к сожалению, не так уж много коллекционеров. — Он вынул из футляра черную камеру с блестящими металлическими уголками и тремя объективами. — Папа купил ее в тридцать пятом. Даже квитанция сохранилась.

Эллиот вспомнил фотографию, которую нашел в столе Зои: Зоя перед мольбертом, рядом с ней — мужчина с кинокамерой. «Кристоффер и Зоя за работой». Кристоффер был отцом Мартина Пальмгрена, мужем Моники Фиск, которого та в конце концов бросила ради парижского любовника. В более счастливые дни они без приглашения приходили к Зое. Она не могла их прогнать. Она гостила в их доме, работала в той самой студии, которую сейчас занимал Мартин. 1935-й. Еще один непродуктивный год, она еще не начала писать на золоте всерьез. Предположительно.

Эллиот вскочил.

— Где пленка, которую он снимал на эту камеру, Мартин? — спросил он. — Где вся пленка на девять с половиной миллиметров?

Керстин ненавидела дни, когда ничего не происходило. Иногда она сидела над отредактированным материалом и медлила, не решаясь написать последний заголовок и отослать текст, оставив экран пустым. Больше всего ей нравилось, когда статья приходила незадолго до отправки в печать и надо было выкроить для нее место. Тогда ей давали на редактуру целые разделы, и на час или два она полностью растворялась в переформулировании, сжимании и сокращении.

А такие дни, как этот, были худшими.

За весь день — только одно событие: электронное письмо от юриста из прокуратуры. Она просила у него совета по поводу завещания Зои. Ответ был коротким. У них нет возможностей расследовать обвинения, основанные на догадках и кривотолках. Что до гражданского иска, то окружной суд согласен принять его только от лица, чьи права были ущемлены. И даже если примет, никакой юридической помощи не окажет. Хуже того, судебные издержки скорее всего будет оплачивать истец, проигравший дело. Поскольку конкретные доказательства отсутствуют, он советовал ей оставить все как есть.

Керстин думала попросить газету профинансировать иск, но знала, что из этого ничего не получится. Она разослала письма по галереям, рискуя упустить эксклюзивный материал, но до сих пор не получила ни одного ответа. Она знала почему: картины Зои достойны славы, но ее желания, сама женщина, гроша ломаного не стоят. От Зои осталось лишь имя, и только.

Она распечатала письмо и положила его в папку. Папку убрала в портфель и села, прислушиваясь к шелесту телефонных разговоров и гулу машин за окном. На экране компьютера выскочила заставка.

Ее посетило знакомое чувство, что она очутилась на обочине жизни, одна, заблудившаяся. Ее пугала сама мысль о существовании в мире, где так много правил, но нет ни добра, ни зла; одни слова, за которыми лежат странные, гнетущие вычисления. Вычисления, которые она не умела выполнять.

Над ее клетушкой возникла голова заместителя редактора. Никласу Ренбергу было двадцать восемь лет, и он быстро продвигался по службе. Его темные волосы были расчесаны на прямой пробор, а ногти сгрызены под корень.

— Керстин, привет. — Он натянул заискивающую улыбку. — Ты сейчас очень занята?

Его взгляд скользнул по мультяшному самолетику, который выделывал мертвые петли на ее мониторе.

— Нет. Нет, не очень. Я…

— Прекрасно. Можно я тогда посажу сюда человечка на вечер? — За его плечом возник выпускник-стажер, долговязый рыжий парень. — А то пара компьютеров вырубилась.

— Да-да, конечно. Легко.

Керстин встала, продолжая сжимать ручку портфеля. Его содержимое высыпалось на пол.

Ренберг хлопнул стажера по плечу.

— Давай, Матс. Вперед. — Он посмотрел на Керстин и нахмурился. — Знаешь, шла бы ты домой отдохнуть. У тебя усталый вид.

И он ушел, нарочито высоко поднимая ноги, чтобы не наступить на ее бумаги.

Она отправилась домой пешком, через полчаса села на автобус, потом прошла еще немного. Она шагала быстро, глаза ее слезились от ветра. Почему-то от движения к определенной цели становилось легче.

Керстин жила в Сольне, в нескольких милях к северу от центра города, на верхнем этаже многоквартирного дома с видом на железную дорогу. До него оставалось всего несколько сотен ярдов, она уже видела темную скошенную крышу с выводком телеантенн, когда остановилась как вкопанная. Она не может вернуться туда. Мысль была такой ясной, словно кто-то произнес ее вслух. Она не может сидеть там одна. Не сейчас. Ей показалось, что она сейчас упадет в обморок.

Кто-то треснул ее по локтю. Мужчина с пакетом, чертыхаясь, обогнул ее. Она представила лицо Никласа Ренберга, советующего ей отдохнуть. Но в последнее время у Керстин не получалось отдыхать. Она могла заснуть, лишь когда была физически вымотана. И даже тогда сны неизменно будили ее.

Две женщины на автобусной остановке старательно не смотрели в сторону Керстин. За ними висела реклама Национального музея. Сильвия сказала, они достали картины Корвин-Круковской из запасников и вернули на стены. Велись переговоры с «Буковски» о возможности аренды картин.

Керстин развернулась и пошла обратно. Она зашла в ближайшую аптеку на углу и выдала фармацевту в рецептурном отделе свою лучшую улыбку.

Он ухмыльнулся в ответ, щеки его порозовели. Ему было за пятьдесят, он носил парик, который мог бы кого-нибудь обмануть, если бы был седым, а не каштановым. Он спросил, что ей угодно.

— Не могу уснуть, — со вздохом пожаловалась она. — Как обычно.

Аптекарь сочувственно кивнул и достал из ящика маленькую упаковку «амитала».

— Знаете, строго говоря, вам надо бы получить новый… — Не договорив, он просто пожал плечами и протянул ей таблетки.

— Вообще-то, — сказала Керстин, — раз уж я здесь, возьму, пожалуй, две упаковки?

Вещи матери Пальмгрен хранил в кабинете аккуратно сложенными в коробки. Пожитки отца пылились на чердаке. Но руки его дрожали, когда он заправлял пленку, как будто он занимался чем-то плохим, играл с вещами, которые ему не принадлежат, а старик вот-вот вернется и застукает его.

Он заметил выражение лица Эллиота.

— Это нитропленка. Она очень горючая.

Они установили в мастерской «Патэ-Люкс» квадратный металлический проектор с одной катушкой над объективом и одной — под. Эллиоту он показался гибридом швейной машинки и мясорубки, но отец Пальмгрена с любовью ухаживал за аппаратом и смотрел на нем свои старые фильмы, когда весь мир давно уже перешел на другие форматы. Он поменял шнур и присоединил трансформатор, даже накупил запасных ламп, когда их грозили снять с производства.

Пленки они нашли в сундуке, который пришлось вскрывать гвоздодером. Их было около шестидесяти, этих черно-белых четырехминутных бобин в тонких картонных коробках. Но вот наконец они с Пальмгреном сидели в полумраке и смотрели, как размытые фигуры скользят по потрескавшимся белым стенам. Настроить резкость не получалось. Пальмгрен считал, что пленка усохла от времени и не держится в механизме. Он боялся, как бы она не застопорилась и не вспыхнула.