Дверца водителя открылась. Она вышла. Длинное замшевое пальто и лохматые черные волосы. Приезжала ли она сюда, когда Зоя была жива? Бывала ли здесь после ее смерти?
Она неуверенно шагнула на раскисшую землю, ухватилась за ворота. Глаза ее окинули дом снизу вверх и замерли на большом окне. Эллиот не был уверен, видит она его или нет. «Вы поможете мне, а я помогу вам», — сказала она. Но ему не нужна ее помощь.
Она заглянула за угол, возможно высматривая машину. Ему пришло на ум, что она собирается взломать дверь и украсть бумаги, которые, как она считает, помогут ей. Кто знает, на что она пойдет ради статьи. Что будет, если она обнаружит его? Он пытался подобрать объяснение, которое она сможет понять. По крайней мере, ей будет не с руки звать полицию.
Одна часть его хотела владеть домом единолично. Другая — позвать Керстин.
Чайки метались над водой и кричали, словно поднимая тревогу. Керстин Эстлунд сгорбилась и пошла обратно к машине. Эллиот наблюдал, как она уезжает.
Парнас
Стокгольм, 16 октября 1923 г.
Дорогая Зоя,
мне совсем не нравятся твои письма. В них полно рассказов о походах в кафе и ночные клубы. Одного лишь не хватает: как ты работаешь, когда ты работаешь, что ты написала, что учителя говорят о твоих работах, как называется твоя школаи так далее. Ты ни слова не говоришь о том, что якобы стало причиной твоего отъезда в Париж. Я совершенно этого не понимаю. Я не понимаю, как можно так себя вести. Ты знаешь, что в эту самую минуту, когда я пишу это письмо, пришла телеграмма, в которой ты просишь денег — на что? На кафе? Если у тебя нет лучшего объяснения, то я вынужден перестать присылать тебе деньги.
А твои письма! В одном ты утверждаешь, что в толпе нет ничего хорошего и что ты намереваешься снова всерьез взяться за работу. В другом — написанном в тот же день— ты говоришь, что выходила в свет, вместо того чтобы сидеть на занятиях. Ты бросила свою школу? Как и когда ты работаешь, если проводишь ночи в кафе, на танцплощадках и т. д. и т. п.? Я понимаю, тебе нужно общаться с этими людьми, но зачем проводить с ними так много времени? Не забывай, что они уже потратили годы на учебу и освоение мастерства, стали известными художниками. В то время как ты всего лишь студентка. Ты приехала в Париж учиться, а не болтаться без дела. Как много ты уже сделала? Ты в Париже месяц. Сколько часов ты занималась? Сколько предметов нарисовала, написала, называй как угодно?Я требую, чтобы ты ходила в школу каждый день и серьезно занималась, не меньше пяти часовв день. Или ты не получишь от меня больше ни гроша. Если ты хочешь кем-то стать, Зоя, ты должна работать. Я объяснял тебе это тысячу раз. Другого пути вперед нет. Ты должна понять это сейчас, пока еще не слишком поздно.
Я говорю это, потому что люблю тебя, а я действительно тебя люблю, хотя так, как тебе не понять — любовь заключается не в том, чтобы поощрять любые твои глупости, а в том, чтобы помочь тебе стать кем-то, по-настоящему: кем-то, о ком говорят, кого уважают. Если ты вернешься сейчас в Швецию, как предлагаешь, все поймут, что ты ничего не добилась, и будут над тобой смеяться. Слишком многим ты рассказала о своих планах, чтобы теперь приползти обратно. Берегись, малышка Зоя, в Париже полно шведов, и все они пишут домой о том, что там у вас происходит. Так что в Стокгольме все знают, что шведы делают в Париже.
Недавно я провел пару дней с товарищем Тойхлером. Он был женат на русской, но теперь они в разводе. Он сказал, что швед не может долго прожить с русской, поскольку русские слишком ленивы.Я запротестовал и ответил, что не все русские одинаковы. Но, может, он прав, моя дорогая? Представляешь, что случится, если я пойму, что это так? Начнем с того, что я лишусь еще одной заветной иллюзии. Надеюсь, ты не позволишь мне испытать подобное разочарование.
Я должен заканчивать. У меня простуда, я устал, и кто-то хочет со мной поговорить.
Целую тебя многократно, но отнесись серьезно к моим словам. Или ты будешь работать как следует, или возвращайся домой и мой полы или займи себя чем-то еще.
Работающий за нас двоих, твой Карл.
30
Париж, май 1929 г.
Ален Азрия, юноша девятнадцати лет, обладатель худого загорелого лица и голубых глаз, позировал с сигаретой у статуи маршала Нея, в то время как его друг Луи отправился на поиски столика в «Сиреневом хуторке». Ален предпочитал более претенциозные места, дальше по бульвару Монпарнас, — «Дом», «Ротонду», «Куполь» и «Селект», — но там всегда полно было американцев (в «Доме» и «Куполе» даже были американские бары), и, соответственно, дороговато. Они не могли себе позволить слишком часто ходить туда, особенно в дневные часы, когда художники и натурщицы либо спали, либо трудились в своих студиях.
Сначала Луи работал в «Хуторке» посудомойщиком. Потом устроился официантом в «Джунгли». Никто не помогал Луи деньгами. Отца его убили на войне. Луи приходилось самому оплачивать уроки живописи, потому занимался он нерегулярно. Но несмотря на это, Ален отчаянно завидовал тому легкому доступу в артистические круги, который предоставляла Луи его работа. Луи жил поистине богемной жизнью, голодал ради искусства, жил в настоящей мансарде и тратил больше денег на краски, чем на еду и дрова. Он искал свой путь в парижском demi-monde,который вдохновил стольких великих художников, и уже узнавал в лицо всех знаменитостей, пусть они его и не знали. В сравнении с ним Ален — проводивший в Париже второе лето после приезда из Туниса — ощущал себя туристом.
«Хуторок» был набит битком, столики выставили на тротуар, за ограду, отмечавшую официальные пределы террасы, под каштаны в конце бульвара Сен-Мишель. Компания англичанок, вцепившихся в каталоги и большие уродливые сумки, выстроилась в очередь на одной стороне и громко спорила о чаевых. Ален заметил, что они разглядывают его, некоторые, несомненно, восхищаются его внешностью в духе Валентино, другие определенно подозревают, что он собирается пролезть вперед них. Алену стало неловко. Он сунул руки в карманы своего льняного костюма, перешел через дорогу к киоску, купил газету и притворился, что читает ее.
Его внимание привлекла афиша. Она была криво налеплена сбоку киоска. Напечатанный жирный шрифтом заголовок гласил:
Фудзита был для Алена идеалом художника. Его восхищал не стиль, не изящные женственные линии, но карьера Фудзиты. Все самые красивые женщины рано или поздно позировали Фудзите. Даже титулованные дамы мечтали, чтобы он написал их обнаженными, и не потому, что хотели быть увековеченными, как любили говорить, но потому, что хотели доказать: они достойны его внимания. Коктейль древнего и современного, Востока и Запада, сама его личность по сути имели чуть ли не магическую притягательность. Художественный мир подсел на Фудзиту, как на наркотик. Его работы проникали в самую кровь зрителей, соблазнительные, но не сентиментальные, простые, но отнюдь не строгие. Их раскупали как горячие пирожки. Фудзита давно покинул свою мансарду. У него был большой четырехэтажный дом на площади Монсури, который регулярно фигурировал в светских журналах. Его жена Юки — парижские художники полюбили давать своим женщинам новые имена, когда им вздумается, — разъезжала по Парижу в желтом «балло» с шофером.
Афиша обещала гала-представление в театре «Бобино» 30 мая, в три часа дня: благотворительное варьете с участием художников Монпарнаса, вырученные деньги пойдут на «la création d’une caisse de secours alimentaires aux artistes». [15]Список участников возглавляли Фудзита и Кики, знаменитая натурщица и певица. Мари Васильева исполнит русские народные танцы под аккомпанемент оркестра «Джунглей» и его «Черных танцоров». Подруга Кики, Тереза Трез (некогда скучная Тереза Мор), возглавит кордебалет самых популярных натурщиц. Ожидаются выходы и других художников и артистов, а организовал представление Анри Брока, журналист, издатель «Пари-Монпарнас». Несомненно, все, кто имеют хоть какое-то отношение к парижскому бомонду, явятся туда.
