— У меня не было времени выбирать. Все или ничего.

Она подошла к раковине и налила ему стакан воды.

— Что у тебя с рукой?

— Обжегся. Ничего страшного.

Она снова нахмурилась, опустилась на колени у ближайшей стопки бумаг и выудила из нее письмо на русском. Эллиот узнал почерк и бумагу: письмо от первого мужа Зои, Юрия, 1923–27. Он научился узнавать большинство корреспондентов Зои, не глядя на имена и даже не читая писем. В почерке, словно в мазке кисти, проявлялась индивидуальность. Самовыражение и самоописание.

— Все равно не понимаю, — сказала Керстин. — Ты раздобыл список наследников. Зачем тебе все остальное?

— Они собирались уничтожить письма. Сунуть их в шредер.

Она открыла одну из коробок и достала другое письмо — черновик, незаконченный, от Зои к Алену Азрия, весна 1931-го, бланк отеля «Гран-Сен-Жорж», Тунис. С тобой я выйду за пределы любви.

— В шредер? Но зачем?

— Затем, что они их не понимают. Боятся, что-то может нарушить их планы.

— Почему ты так уверен?

— Просто знаю. Как ты знаешь о завещании.

Рука пульсировала. Он поморщился, полез в карман за болеутоляющими, которые ему дали в клинике, и проглотил пару таблеток. Когда он снова посмотрел на Керстин, то увидел, что она все еще ждет объяснений. Она по-прежнему не понимала, почему бумаги настолько важны, что их пришлось украсть.

Он опустился на потертый диван и принялся теребить повязку на руке.

— Видишь ли… — Он вздохнул. — Это трудно объяснить. Трудно сказать словами.

— А ты попробуй.

Проблема в том, что это будет похоже на бред сумасшедшего. Слова облекали безумие в плоть, труднее становилось не замечать его. А с другой стороны, Керстин тоже считают безумной. Может, ей будет все равно.

Он пожал плечами.

— В них я нашел ее. Вот и все.

— Нашел ее?

— В письмах. Хильдур Баклин сказала, что Зоя — в своих картинах. Там ее надо искать. Но я не нашел ее там. Я ничего там не нашел. Когда я смотрю на ее работы, я словно гляжусь в зеркало.

Он сидел, уставившись в пол, и ждал, когда Керстин вышвырнет его за дверь. Она помолчала, потом он услышал, как она встает.

— Это ты видел?

Она держала открытку. Репродукцию из Национального музея: портрет Зои кисти Оскара Бьорка.

— Его достали из хранилища. Он висит в зале современного шведского искусства. Вчера я ходила посмотреть на него.

Зоя, прекрасная, но зловеще спокойная, греческая богиня, иконописный лик, совершенство. Портрет Бьорка был самым лучшим и самым честным. Он нарисовал маску, потому что видел маску.

— Давно он не попадался мне на глаза. А он лучше, чем мне запомнилось.

Керстин села на кровать, засунула руки между коленей. В ванной она натянула джинсы и толстовку, но как следует не вытерлась. На одежде проступили влажные пятна.

Она все-таки не выгнала его.

— Так ты ездил к Хильдур Баклин. Она сказала, что Зоя обещала ей картину?

— Первым делом. Но я приехал к ней не за этим. Это было до того, как я нашел список, до того, как ты нашла меня.

— Тогда зачем тебе понадобилась Хильдур?

— Она позировала Зое, давно, в тридцатых. Они были подругами, и я надеялся, что Хильдур знает, о чем Зоя думала в те годы.

— В тридцатых.

Эллиот кивнул.

— Двадцатые и тридцатые. Лишь эти годы имеют значение. Тогда был брошен жребий.

В первый раз он с кем-то говорил о своей работе. До сих пор он не думал, что кто-то сможет ее оценить. Но Керстин не такая, как все. Ее отношения с Зоей были инстинктивными. В них не было ни политики, ни коммерции. Ему казалось, что она имеет право узнать.

— Значит, тебе не слишком интересна жизнь Зои после — какого возраста? — тридцати семи или около того.

— Интересна, но, как я уже сказал, решения, которые определили всю ее…

— А сколько тебе лет?

— Мне? Тридцать семь. А что?

Керстин покачала головой.

— Неважно. Расскажи мне о Хильдур Баклин. Она помогла тебе?

— Да, помогла. Хотя толком ничего не сказала. Старая больная женщина. Кое-что из ее слов… — Он пожал плечами. — Я не смог их понять.

Он покрутил открытку в руках.

— Какие именно слова?

— Она сказала что-то о Крыме, о Севастополе. Сказала, что их никто никогда не видел на картинах Зои. Сначала я подумал, она имеет в виду, что Зоя никогда не писала их. Но сейчас мне кажется, что она говорила о картинах, которые Зоя написала,но спрятала. Вот почему я спросил тебя о них в гостинице.

Он допил воду, наблюдая поверх стакана за Керстин и гадая, действительно ли она что-то знает и готова ли рассказать это ему.

Прогромыхал еще один поезд. Она встала и опустила жалюзи.

— Бинт совсем грязный. Сменить бы не мешало. Говорят, ожоги надо держать в чистоте, а то инфекция попадет.

В ванной обнаружилась немаленькая аптечка: корпия, вата, антисептик. В шкафчике теснились упаковки таблеток и коричневые пластиковые бутылочки. Пока она осторожно снимала старую повязку, он задумался, не входит ли ипохондрия в список ее неврозов. Он поймал себя на том, что разглядывает незаметную, похожую на шрам вмятину на лбу.

— Хочешь знать, откуда у меня это? — Она следила за ним в зеркало.

— Нет-нет, извини, я…

— Хирургические щипцы соскользнули, когда мама рожала меня. Говорят, я ни в какуюне хотела покидать ее утробу. Врачам пришлось тащить меня, а я — как это по-английски?

— Упиралась руками и ногами?

Она засмеялась.

— Упиралась руками и ногами. Мама сказала, у меня вся голова была в синяках.

Она вынула подушечку марли из-под основания его большого пальца. Плоть под ней была багровой и блестящей. Эллиота передернуло. Даже здоровая кожа была темно-желтой от йода.

— Не так уж и плохо, — сказала Керстин. — Подживает уже.

Большой, указательный, средний пальцы и ладонь пострадали больше всего, но кожа на них толстая и отек почти спал. Керстин намочила клочок ваты.

— Сейчас будет больно. Потерпи, хорошо?

Она держала его руку над раковиной.

— Расскажи о парижском автопортрете, — предложила она, словно поддерживая светскую беседу. — Что за история с ним связана?

Он помедлил.

— Ты имеешь в виду, почему он так важен?

— Нет. Этого я неимею в виду.

Она намочила вату под холодной водой и продолжила промокать его руку, уже чуть сильнее.

— Откуда ты знаешь? — спросил он.

— Я же говорила. У меня подруга в «Буковски». Она дала мне номер человека в Лондоне, который утверждает, что портрет принадлежит ему. Мистер Пол Коста. Я позвонила ему, сказала, что ты просил кое-что ему передать, и он совсем не удивился. Даже пошел за карандашом.

— Старый фокус. Должно быть, ты застала его врасплох.

— Да, с утра пораньше. Итак, я была права. Настоящий владелец — ты.

— Да. Она довольно долго принадлежала нашей семье. Около тридцати лет.

— Тогда зачем притворство? Если, конечно, вы ее не сперли.

— Мы ее не…

— Тогда?..

Она полезла в шкафчик, достала тюбик антисептического крема. Странно было видеть Керстин такой — энергичной, рассудительной, деловой. Как и смех, это совсем не вязалось с образом, сложившемся у него голове.

— Отчасти это вопрос этики. Я не мог написать в каталоге «Буковски» о своей собственной картине. Они очень нервничают из-за таких вещей. Конфликт интересов.

— А еще почему?

— Еще?

— Ты сказал, что это отчастивопрос этики.

Эллиот смотрел, как она осторожно мажет кремом его ладонь. Холодок.

— Я не хотел, чтобы ее посчитали частью моего имущества. Скоро слушание о разводе. Все, о чем суд знает, он может отнять.

— Понимаю. Ты не хотел делиться с женой.

— Я вообще не собирался продавать портрет. Но потом ввязался в битву за дочь. И у меня не осталось выбора. Адвокаты дорого обходятся.

Керстин запястьем вытерла пот со лба.

— Я слышала об этом. Слышала, что ты пытаешься оставить дочь у себя.