Сирин злилась на себя — мимолетным замечанием Сергей чуть было не раскрыл тайну ее происхождения. Он не должен знать, что она наполовину русская, иначе вся история, которую выдумала Зейна, рухнет в один миг. Девушка отломила хлеб, сверху положила яичницу и откусила большой кусок:

— Ну что, мы сегодня упражняемся? — спросила она, с трудом пережевывая.

Сергей покачал головой:

— Если у тебя и дальше будет такое же лицо — ни в коем случае. С куском хлеба за щекой вид у тебя чересчур кровожадный, мне голова еще дорога.

Ваня захихикал, Сирин обиженно выпятила губу и демонстративно отвернулась, чтобы спокойно дожевать. Сергей тем временем ушел позаботиться о теплых вещах, а Ваня принялся выгребать навоз из конюшни. Сирин оттерла сковороду, снегом отчистила миски, напоила лошадей и расчесала своему жеребцу гриву так, как он любит, сейчас ей особенно хотелось побаловать любимца. Погладив на прощание Златогривого и свою вьючную лошадку, она закуталась во все теплые вещи, какие только сумела отыскать, и вышла наружу.

Мороз леденил щеки, а руки и ноги через несколько шагов занемели от холода. Внезапно сквозь плотную завесу тяжелых туч прорвалось солнце — и занесенный снегом город волшебно преобразился. На минуту Сирин остро ощутила воздух свободы — такой радости она не испытывала с тех пор, как покинула родину.

В восторге она забралась в сугроб высотой чуть ли не по пояс и, когда Ваня вышел наружу, начала забрасывать его снежками. Он попытался было защититься, но преимущество явно было на стороне молодости. Она немедленно согрелась, и зимний день перестал пугать ее — холод прогнал туман и промозглую осеннюю сырость.

Когда они вернулись домой, Ваня немедленно откупорил водку и налил себе изрядное количество.

— Это только против простуды. Иначе я схвачу насморк, понял? А то, может, и тебе глоточек налить?

Сирин засмеялась:

— Нет уж, это чертово зелье не для меня, чтобы его пить, надо и впрямь быть русским.

Она говорила шутливо, а Ваня счел это комплиментом.

— Да уж, мы, русские, — это что-то особенное! Нет, я против татар ничего не имею! В конце концов, вы тоже подданные батюшки царя и куда нам роднее, чем эти проклятые шведы и прочая шваль, которая идет на нас. Ничего, Петр Алексеевич им покажет, что почем! И пускай немцы или там французы называют Карла новым Македонским — против него стоит русский царь, а не какой-то нехристь персидский.

Сирин совершенно запуталась в именах и потребовала разъяснений. После длинной и несвязной речи она поняла, что разговор шел о герое Искандере [8]. О нем рассказывали и степные легенды: задолго до времен Мухаммеда Искандер совершил немало подвигов и подчинил себе целые народы. Сравнивать живого человека с Искандером было, по ее мнению, кощунством, о чем она и сообщила Ване.

— Ты прав, сынок! Конечно, такой похвалы Карл не стоит. Да и чего он достиг? Ну хорошо, признаю, под Нарвой он нас побил, потом задавил Польшу и Саксонию. Но разве сумел он помешать Петру захватить Ингерманландию, которую потерял Алексей Михайлович? Нет! И Петербург — лучшее тому доказательство!

Пока он рассуждал, вернулся Сергей, застав окончание беседы.

— Ты решил прочесть Бахадуру краткий курс истории, дружище?

Ваня радостно кивнул:

— Ваша правда, Сергей Васильевич! В конце концов, должен же он понять, что такое быть русским, если уж носит царский мундир.

— Ты несомненно прав. Ну что ж, ступай к интенданту, пускай выдаст три шинели… нет, четыре. Надеюсь, скоро у нас будет денщик. — Сергей вытащил из-за обшлага бумагу со множеством подписей и печатей и вручил Ване. Едва тот глянул на нее, как на лбу у него собрались жалостные морщины:

— Сергей Васильевич, забыли вы добавить в требование пару бутылок водочки!

— Ну этого добра ты и без бумажки достанешь! — Сергей со смехом хлопнул его по плечу, потом взглянул на Бахадура: — Я по пути встретил Раскина, Стенька зовет к нему отобедать.

Одним обедом дело, конечно, не обошлось. Молодые офицеры весь вечер кутили в доме Раскина, выпивая за отъезд царевича и его напыщенных гвардейцев.

Раскин поднял тост за царя, а затем с заговорщицки довольной улыбкой начал рассказывать последние новости:

— Известно ли вам, господа, что Алексей Петрович и двадцати верст отъехать не успел, как попал в снежную бурю! Карета его застряла в снегу, так что Лопухину пришлось скакать назад и вымаливать у Апраксина несколько саней.

Семен Тиренко замахал руками, чтобы привлечь внимание:

— Это я тоже слышал! Апраксин не хотел сначала вообще ничего давать, но потом сжалился-таки и выделил сани. Нехорошо же, в конце концов, наследнику престола оставаться в таком комичном положении. Да и негоже с ним ссориться.

Один молоденький офицер глянул на Раскина с любопытством:

— И куда царевич так торопится? Неужели желает вместе с отцом следить за отливкой пушек? Или он решил отправиться на запад, в расположение войск?

Раскин насмешливо покачал головой:

— Не угадали, мой друг! Сиятельнейший отпрыск держит путь в Москву, чтобы, как он утверждает, наблюдать за постройкой укреплений, а я считаю, он повалится на колени в храме Покрова и будет день и ночь молить Бога, чтобы ни один швед не приблизился к нему и не повредил его драгоценную персону.

В его словах слышалось презрение к наследнику, который в такие тяжелые времена не проявляет ни патриотизма, ни заинтересованности в делах государства, а только бегает к монахам да попам.

— Алексей Петрович даром что царский сын, а все равно мать его — Евдокия Лопухина! — Этими словами Тиренко как будто вынес царевичу какой-то приговор. В зале, казалось, пронесся холодный ветер и словно тень сгустилась.

Раскин грохнул кулаком по столу, будто пытаясь прогнать видение:

— Неужели же мы позволим этому человеку испортить нам праздник? Он пока еще не стал царем! Наливайте, выпьем за Петра Алексеевича и порадуемся тому, что мы вместе!

Гости улыбнулись, кое-кто искренне, большинство — вымученно, но постепенно водка прогнала уныние, и офицеры развеселились. Тиренко принес балалайку и начал, сопя, настраивать инструмент:

— Ну что поем, друзья? Грустное или веселое?

— Веселое! — раздались выкрики.

— Нет, грустное! — тут же возразил кто-то.

— Ну что ж, тогда играю обе, поочередно.

Тиренко взял первый аккорд и запел песню крепким протяжным голосом. Первые же слова поразили Сирин в самое сердце, эту песню она не раз слышала от матери и знала наизусть. Когда матери не стало, порой напевала, если никто не слышал. Задумавшись, она, сама того не сознавая, начала вторить Тиренко. Только когда Семен закончил играть, Сирин заметила, что все удивленно смотрят на нее.

— Матерь Божья, так душевно эту песню еще никто не пел! — выговорил наконец Раскин.

— Никто и никогда, — согласился Тарлов.

Раскин сгреб татарина в охапку, прижал к груди и троекратно расцеловал, дыша в лицо перегаром.

— Ты настоящее чудо, сынок! Французы говорят: поскреби русского, и на свет проглянет татарин, а тут наоборот: сними с тебя это татарское платье — выйдет отличный русский малый.

— А другие песни знаешь, Бахадур? — спросил Тиренко нетерпеливо.

Сирин задумчиво потерла лоб:

— Еще одну знаю, в ней поется про березу. — Тиренко кивнул и тут же начал перебирать струны.

Его густой тенор мешался с мальчишески звенящим голосом Сирин, песня заполнила души слушателей. Музыка умолкла, а они все еще стояли не дыша, словно в оцепенении.

— Потрясающе! — произнес Раскин, мокрым ртом запечатлел на щеках татарина несколько поцелуев и подтолкнул его в сторону Сергея.

— Ты не устаешь меня удивлять, друг мой! — Сергей тоже расцеловал Бахадура и едва удержался, чтобы не поцеловать в губы. «Что за наваждение, — пронеслось у него в голове, — не хватало еще, чтобы Кирилин оказался прав в своих подозрениях!» Он резко отшатнулся от мальчика, повернулся к балалаечнику и громко чмокнул его в щеку. Нет, обнимая Тиренко, ему не показалось, что он держит в объятиях женщину.