Стоя на подъездной дорожке, она глядит на него.

Словно хочет сказать: «Что это ты здесь делаешь?»

— Кончено, — наконец произносит он. — Я продул это дело. Мы проиграли.

Секунду-другую она как бы обдумывает услышанное, потом говорит:

— Ты приехал сюда, чтобы мне это сказать?

После паузы, длящейся не меньше минуты, он слышит собственный голос, который произносит:

— У меня ничего не осталось в жизни.

Ему кажется, что он где-то далеко и голос его несется издалека.

Она подходит к нему, берет его под руку и ведет в дом.

Позже, уже войдя с ним в спальню, она снимает через голову рубашку, спустив джинсы, переступает через них и кутается в простыню. Джек раздевается и ложится рядом. Она тянет к нему руки, обнимает, и кожа ее теплая, белая. Они целуются, она жмется к нему, и он скидывает простыню. Когда он касается ее, она оказывается влажной и теплой. Он гладит ее, и с каждым поглаживанием рука его становится все влажнее, а она разгорается все больше, а потом говорит: «Детка» и трогает его, и чувствует, какой он твердый под ее рукой, и она поглаживает его ладонью вверх и вниз.

Так глядят они друг на друга, пока она не начинает снова двигаться и прижиматься. Глаза ее расширены, словно в удивлении. Тело ее горит, она выгибает спину, свободной рукой тянется к его руке и, сжав, не отпускает; она закидывает голову и так кончает.

Он все гладит ее там, где она теперь такая влажная, но она отводит его руку и говорит: «Внутрь, я хочу тебя внутри», — и она помогает ему войти, и Джека поражает, как это прекрасно, как жарко и зыбко, как на волнах, когда она чуть покачивается вперед-назад, прижавшись к нему, и груди ее сплющиваются, прижатые к его груди, а глаз она не закрывает и смотрит на него все время, пока он движется вперед-назад. Черные волосы разметались на подушке, ему хочется схватить их и стиснуть в руке, уткнуться в них лицом, целовать ее шею, целовать ее солоноватую внутри. Она сжимает его затылок и тянет его к себе, желая его поцелуев.

Ее губы пылают, пылает язык, ее бедра, прижатые к его бедрам, горячи как огонь, и он начинает движение — все быстрее и быстрее, все сильнее, потому что жаждет испить весь ее жар. И он чувствует этот жар, когда вонзается уже в самую ее сердцевину. И она его чувствует тоже, потому что, приникнув к нему вся, побуждает вонзаться в нее все глубже. И эта жаркая страстная сокровенность ее недр трогает что-то глубоко затаенное в нем самом, и она обнимает его за шею, гладит его спину и движется вместе с ним, и он обнимает ее за шею, и гладит ее спину, и чувствует кончиками пальцев влажность ее кожи, а потом жар начинает как будто плавиться и течь, и все плывет, и она сжимает его все крепче, повторяя: «Да, детка, так, хорошо», когда он со стоном начинает двигаться все быстрее. Он горит и словно проваливается куда-то, это как пожар, и она, зыбясь и покачиваясь, принимает его в себя, он в ней и вокруг нее, а внутри нее, в ее недрах весь этот жар, и это так прекрасно, и лицо ее так прекрасно, и это падение, эта скачка, этот полет на огненной волне. «Да, детка, так, хорошо, иди, иди ко мне, можно, вот так», и потом словно мир рушится и огненная волна разбивается, накрывая его, крутя и крутя в вихре невыносимого, немыслимого наслаждения, не отпуская, не оставляя его, и он вскрикивает, а она ласково и негромко вторит ему, мурлыча: «Да, детка»; его поглотил океан наслаждения, и где-то высоко над ним, над пучиной, несется его долгий вскрик, он чувствует, как душа вырывается из тела и мчится куда-то, а он тонет, и она говорит: детка, и когда, наконец, он приходит в себя, это как вынырнуть из глубин на белый песок, в белую бухту ее тела — шеи, белых грудей, гладкого, как атлас, живота, и капельки их пота, как белый влажный песок, а лицо ее горит, и в глазах слезы. Черные волосы мокры от пота и липнут к ее шее, он видит эти глаза, ищущие его взгляд, и только тогда может перевести дыхание.

Хочется плакать. Его слезы капают ей на шею, грудь; она крепко обнимает его, прижимает к себе, а он рыдает, оплакивая все эти двенадцать никчемных лет.

Просыпается Джек в постели Летти.

Поначалу в мозгу рождается нечто вроде: «Куда это меня занесло, черт возьми?» — но, уловив аромат мексиканского кофе, он тут же вспоминает. Он вскакивает с постели и идет в кухню, а она уже там, стоит возле тостера, пьет очень крепкий кофе.

— Я не делаю этих яичниц с беконом, — говорит она, — но могу предложить тосты и кофе.

— Прекрасно.

Он плюхается на табуретку в выемке кухонной стойки и смотрит в окно. Поросший старыми дубами склон сбегает вниз к просторному лугу. За изгородью пасутся лошади.

— Это твои? — спрашивает Джек.

— Соседа, — говорит она. — Иногда я их беру у него, чтобы поездить верхом. Ты ездишь верхом?

— Только на сёрфинговых досках, — отвечает он.

— Каждый скачет, как может, — говорит она, передавая ему тарелку с намасленными тостами. Она сидит рядом с ним на такой же табуретке. — Что собираешься делать сейчас?

— Поеду в офис, — говорит он, — и разберу свой стол.

— Думаешь, они действительно тебя уволят?

— Если не уволят, я уволюсь сам, — говорит Джек.

— Не стоит этого делать, — говорит она.

— Стоит.

Они продолжают сидеть и смотреть в окно. Как здесь красиво, думает Джек. Деревья и луг. И горы вдали.

После нескольких минут молчания она говорит:

— Ты можешь вернуться сюда.

— Ты не должна считать…

— Дом пора ремонтировать, — говорит она. — Ты мог бы этим заняться. Знаешь, починить кое-что, наладить…

— И спать с тобой заодно.

— Ну уж это как дополнительное вознаграждение.

— Для меня.

— Ты сама галантность.

Опять кофе, опять молчание, опять взгляд в окно. Потом она говорит:

— Это серьезное предложение.

— Серьезное?

— Искреннее, — говорит она, потупившись и глядя в чашку. — Довольно неожиданное. Но посуди сам, разве часто выпадает шанс начать все заново? Я и себя имею в виду.

— Ага, — говорит он. — В равной мере.

А сам думает: ах ты, романтически настроенный болван! В равной мере. Но это же просто ход.

— Так как? — спрашивает она и на этот раз поднимает на него глаза.

— Ну да…

— И знай, — говорит она, — предложение мое серьезное и искреннее.

— Спасибо, — говорит он. — Я могу подумать?

Потому что он знает, что предлагают ему все разом — дом, женщину, что это возвращение к жизни. Но знает также, что она не оставила мысли о детях.А это плохо, потому что ей придется это сделать.

— Летти…

— Джек?

— Ты не получишь детей, — говорит он. — Все кончено.

— Для тебя, может, и так, — говорит она.

Она встает и начинает убирать посуду.

— Летти…

— Послушай, ты сделал все, что мог, и проиграл, — говорит Летти. — Я тебя ни в чем не виню,понятно? Не вспоминаю того, что ты там сделал двенадцать лет назад, хоть это и лишило меня детей. Все, что я говорю, — это что настал теперь мой черед сделать все, что можно, и я должна это сделать ради детей, хоть ты и думаешь, что из этого ничего не выйдет. Я найду адвоката, который представит дело в суд, а если я проиграю, то найду другого и другого судью, а если я и тогда проиграю…

— Ладно.

— Ладно, — говорит она. — Мне пора на работу. Так ты приедешь вечером?

— Ага.

— «Ага» — в смысле ты меня слышишь или в смысле приедешь?

— Я приеду.

— Тогда, наверно, это тот момент, когда следует поцеловаться, — говорит она.

— Ага.

Они целуются и с минуту стоят обнявшись. Потом он говорит:

— Что я сделал двенадцать лет назад? Я сделал неправильно. Надо было отступиться, бросить это дело!

— Возможно.

— Я имею в виду, что надо было думать о старике, а не об этом деле.

— Я понимаю, что ты имел в виду.

Она провожает его до «мустанга», и он трогает.