А он займется контролем над общакоми операциями с недвижимостью.

И станет коллекционировать мебель. На первый свой аукцион он отправляется в компании новых приятелей лишь затем, чтобы скоротать пасмурную январскую субботу. А кончается все тем, что он влюбляется. Не в одну из увиденных там богатых и элегантных женщин, а в туалетный столик эпохи Георга II, шепнувший ему: «Я твой».

Больше того.

Шепнувший ему:

Я — это и есть ты.

И Ники машинально тянет вверх руку и грохает пятнадцать кусков за этот ящик орехового дерева.

Который он любит всем сердцем.

Есть любовь мимолетная и любовь на долгий срок. Одна, пока она длится, питает тело и сердце, другая питает душу, и эта любовь так быстро не проходит.

Мебель оказывается тем единственным, что способно питать душу Ники.

Поначалу она лишь воплощает для него высший шик. Он покупает ее, потому что можетсебе это позволить, потому что возможность заплатить такие деньги означает, что он вырвался из гетто и вознесся над ним. Потому что покупка произведений искусства, в отличие от покупки автомобилей или, например, лошадей, обеспечивает допуск в светское общество. Делает его не просто дельцом, ворочающим недвижимостью, а человеком культурным, рафинированным, словом, повышает его класс.

Ники слишком умен, чтобы не отдавать себе в этом отчета.

Но со временем — и временем не столь уж долгим — коллекционирование становится для него не просто статусным символом.

А превращается в искреннюю любовь.

Так что же, думает Ники, привлекает его, неужели просто искусство как таковое? И возникают дальнейшие вопросы. Возможно, его манит, притягивает к себе то высокое усилие, которого потребовал от мастера самый акт творчества? Искреннее желание создать нечто истинно прекрасное? Высокое усилие, столь непохожее на все, чем полнится наш насквозь прогнивший мир?

А может, это сама красота?

Может быть, думает он, мне свойственна неодолимая тяга обладать красотой? Используя простую логику психоанализа (ага, я все-таки стал американцем!), нетрудно догадаться, что выросший в нищете паренек потянется к красоте и овладеет ею, если сможет.

Ведь первые тридцать или около того лет жизнь его, давайте уж скажем прямо, была безобразна: унылая квартирка, чудовищный Афганистан, ужас тюремных застенков. Грязные лед и снег, грязь, кровь, дерьмо и мерзость.

Время от времени его будят кошмарные сны о войне — опостылевшее однообразие их даже пугает, — когда сны эти возвращаются, надо включить свет и посидеть немного, разглядывая какое-нибудь прекрасное произведение искусства. Полюбоваться его красотой, изучить его форму, рисунок, уносясь подальше от распухших трупов, изувеченных товарищей или настойчиво повторяющегося видения попавшего под огнемет моджахеда: человек делает несколько шагов, а потом вдруг начинает кружиться на месте, как охваченный безумием дервиш, и языки пламени, свиваясь, охватывают его со всех сторон.

Вот в такие минуты Ники помогает созерцание искусств.

А бывают ночи, когда сон переносит его назад, в тюремную камеру, на ее заплеванный, холодный, с въевшейся грязью бетонный пол. Воняет потом, мочой и дерьмом. А еще — страхом. Вопящие психи, яростные насильники и внезапная смерть от удара заточкой, от удавки или же просто от побоев. Раскроенный череп, когда тебя бьют головой об стенку или об пол. Окровавленные лица, по которым гуляют дубинки надзирателей. Ни единой минуты в одиночестве. Ни грана красоты — ее здесь не купишь ни за какие деньги.

Ад.

И поэтому находиться в собственном доме, в его чистой и уютной безмятежности, и наслаждаться красотой, принявшей облик произведений искусства, наслаждаться сколь угодно долго — это греет и питает изголодавшуюся, иззябшую душу.

И красота эта покорна тебе, думает Ники. Она создана тебе на потребу. Раз купленная, она больше не требует от тебя ничего, единственное, что ей от тебя нужно, — это чтоб ты любовался ею и радовался.

И она говорит тебе, что ты возвысился, вознесся над всем, что было. Над тесной и душной квартиркой, где ты ютился с матерью. Над грязью, холодом, кровью и огнем Афганистана. Оставил далековнизу мерзость, вонь и холодный ужас тюрьмы, унылое безвкусие Двух Крестов.

Его кабинет убеждает его в том, что цель достигнута. Что он теперь даже не удачливый выскочка, не акула рынка недвижимости, а джентльмен.

Он начинает покупать книги, посещать букинистов и антикваров, все чаще и чаще его можно видеть на аукционах, и вскоре он уже входит в число крупнейших коллекционеров старой английской мебели. Он покупает, продает, перепродает, и в результате у него образуется новый круг общения.

Он преобразуется в новую личность.

Ники Вэйл — магнат рынка недвижимости и коллекционер.

Ловкий фокус, метаморфоза протяженностью всего лишь в одно поколение.

Он заводит себе новых друзей, что нетрудно, имея деньги, и перенимает у них южнокалифорнийский стиль. Открывает для себя бутики Саут-Кост-Плазы и становится постоянным покупателем у Армани, «Брукс Бразерс», «Гвидуччи» и тому подобное. Становится завсегдатаем вечеров в Ньюпорт-Бич, Корона-дель-Мар и Лагуне. Приобретает яхту и начинает устраивать собственные пикники с выходом в океан.

Дэзик теперь Ники, и Ники все любят.

Да почему бы и не любить? Ведь он такой красивый, такой богатый и неординарный, и не проходит и года, как он уже входит в список самых почетных гостей на лучших приемах и раутах Южного побережья.

И на одном из таких приемов он знакомится с Памелой.

Поджоговый характер возгорания, возможность поджога и его мотив.

Вот составляющие так называемого тройного доказательства.

Как их ни называй, но, чтобы доказать поджог в суде, требуются все три этих компонента. И если ты отказываешься платить, ссылаясь на поджог, лучше будет, если ты докажешь суду все честь по чести.

И то же самое относительно убийства, их думает Джек. Чтобы отказаться платить за застрахованную жизнь, мне придется доказать, что убийство действительноимело место и что у Ники были как мотив, так и возможность это убийство совершить.

Поджоговый характер возгорания — это всего лишь округло-неуклюжий способ сказать, что пожар устроен намеренно. Доказать это помогают как следы катализатора, найденные на месте преступления, так и орудие поджога или, возможно, — таймер. Весьма показательны также приметы жаркого и быстро распространявшегося пламени: след в виде буквы «V», подобный коже аллигатора обгорелый слой, большое количество золы и головешек на полу, трещины на стене, следы пролитой жидкости.

Особенно важны следы катализаторов, и теперь они добыты. Доктор Бэмби явится в суд и покажет под присягой, что обнаружены явные следы керосина на полу и лагах пола. Он продемонстрирует присяжным свои схемы и графики, и те удалятся в комнату для совещаний в полной уверенности, что в спальне кто-то лил керосин.

Таким образом, с поджоговым характером возгорания все ясно, и Джек временно отставляет эту проблему, выкидывая ее из головы. Теперь — возможность; иными словами — мог ли застрахованный устроить пожар сам или нанять кого-то, кто это сделал? Вопрос даже глубже. По правилам, речь должна идти об исключительнойвозможности — был ли страхователь единственным, кто имел доступ в дом в критический момент, когда пожар разгорался.

Возможность — штука хитрая и коварная. Поэтому приходится осматривать двери и окна — были ли они заперты. Поэтому вы беседуете с соседями, расспрашиваете, не видели ли они случайно кого-нибудь или чего-нибудь в момент пожара. Поэтому все их показания вы записываете на магнитофон, чтобы, когда понадобится, предъявить их страхователю: вот, оказывается, где он был, когда загорелось.

Возможность — вещь трудноуловимая.

Во-первых, потому что поджигатели — конечно, если они не совсемуж идиоты, — имеют обыкновение использовать разного рода часовые устройства. Ведь надо успеть ускользнуть с места пожара и не сгореть самому. Ведь когда вы льете вокруг керосин, вы сильно рискуете и сами вспыхнуть как факел. Лишь неопытным поджигателям, поджигателям-любителям неведомо, что воспламеняется не жидкость, а испарения. Они льют горючее, потом отходят на несколько шагов, кидают спичку и, вспыхнув как факел, бросаются прочь, в темноту.