— Давай княжью, шут с ней. Посля сменяемся.

Одевают капризника в первую попавшуюся, говорят: княжья. Верит, уходит на улицу своего держальника искать, ни в своей шубе, ни в своей шапке.

А там, во дворе, где-то сани расцепиться не могут, а заждавшиеся кучера-держальники тихо матюкаются, злость на лошадях срывают:

— Н-но у меня, з-зараза!

Постепенно пустеет двор. Осталось двое санок. Держальники в нетерпении: где наш-то, чтоб ему кисло было!

Наконец на крыльцо выскакивает лакей, спрашивает по-чибисьи:

— Чьи вы?

— Князя Урусова…

— А мы ртищевские…

— Езжайте домой, они почивают уж. С рассветом приедете за имя.

Урусов с Ртищевым ^{95} «почивают» под столом. Франц Яковлевич не велел беспокоить, их и не трогают. Лакеи даже на цыпочках возле них шастают, убирая со столов посуду и бутылки, втихаря допивают одонки: господам праздник, а мы, чай, тоже люди.

Шереметев воротился на подворье ко вторым петухам. Провожал расстроенного друга до дому, который до того «осиротел», что начал поминать о проруби, в которую неплохо бы и головой нырнуть.

«Не утопится, конечно, — думал Шереметев, но на всякий случай решил до дому проводить. — А ну нырнет, чем черт не шутит». На реке Москве прорубей хватает.

Про поручение царя вспомнил, когда уж разделся и под одеяло влез: «А-а, ладно, утром скажу. И чего это он натворил, стервец? И мне ни гугу… Надо же… Ну, утречком спрошу… Я спрошу…» С такой мыслью и уснул боярин. Однако проснулся поздно после пьянки-то. Вспомнил о просьбе царя, позвал слугу:

— Позови Алешку.

— Какого?

— Ну, ясно, дворецкого.

— А его уж нет давно. От государя посыльный был, в Кремль уволок.

Вот те на! О такой малости государь попросил: пришли Курбатова; прислал, называется. Нехорошо-то как. Царь давно на ногах, стал быть, раз за Алешкой прислал. Обмишурился Борис Петрович, обмишурился. Что государь-то подумает?

Курбатова выдернули из постели чуть свет:

— Вставай, за тобой от государя.

Словно обухом по голове. Хотя и ждал он этого, ждал. И все равно неожиданно, как гром среди ясного неба прогремел. Собирался быстро, в полумраке, пуговицы в руках прыгали, в петли не попадали. В спешке портки задом наперед натянул, выругался про себя, скинул, поворотил как надо.

Но посыльный, подвигаясь в санях, пробурчал недовольно:

— Копаисси, Курбатов.

— Виноват, — промямлил Алешка. — Спал еще.

Конь понес санки так быстро, что на раскатах едва не вываливались седоки из кошевы. Мысли в голове Курбатова митусились гнусом весенним: «Господи, что говорить-то? А ну спросит: как додумался? Сказать, что в Италии зрел подобное? Скажет: украл, значит, идею. Что ответить? Как оправдаться? Осподи Исусе, пособи, не оставь!»

Мысли испуганные. Не куда-нибудь — к государю везут. Но где-то в глубине души спокоен дворецкий, что не на срам едет, на радость: «Все ладом будет, все ладом, Алеха. На срам бы к царю не звали».

На ватных ногах вступил в кабинет царя. Петр поднялся из-за стола, шагнул навстречу:

— Курбатов?

У Алешки горло перехватило, губы шлепали, а голоса не было, но головой кивнул утвердительно: я, мол, я.

Петр обхватил за плечи обомлевшего Алешку, тряхнул ласково:

— Умница. Спасибо. Ты даже не представляешь, какую услугу нам оказал.

— Государь… ваше величество… Я хотел, чтоб прибыль тебе…

— Знаю, знаю. Садись сюда.

Царь призвал подьячего.

— Бери перо, пиши указ, Тимофей. Я, милостью Божьей… Ну там сам знаешь, как величать…

— Впишу, впишу, государь. Знаю.

— …Назначаю Курбатова Алексея… Как отчество твое?

— Что? — замешкался Алешка, от волнения забывший, что сие значит.

— Ну, отца как звали?

— Александр.

— Пиши, Тимофей. …Александровича прибыльщиком при Оружейном приказе ^{96} с должностью дьяка…

Подьячий, скрипевший пером, покосился на Курбатова с неудовольствием. Еще бы: он столь лет служит, все в подьячих обретается, а тут какой-то «Ванька с ветру» явился и на тебе — сразу дьяк!

А уж далее едва не взвыл пишущий, когда царь велел вписать о награждении только что испеченного дьяка каменным домом на Моховой и поместьем под Звенигородом: «Во привалило. И за что?»

Петр подписал указ, скомандовал подьячему коротко:

— К Макарову!

Тот, пятясь, вышел, унося только что написанную бумагу, взопрев от зависти к «Ваньке с ветру».

— Ну что, Алексей Александрович, — сказал Петр, беря со стола бумагу. — Я вот тут уже прикинул. Сделаем так: гербовая бумага будет трех видов. На первой будет большой орел — это для важнейших документов, купчих там, на владение землей, недвижимостью и прочее. Ценой такой лист будет десять копеек. Согласен?

— Да, да, да, — закивал Курбатов.

— Бумага с орлом помене буде по копейке. Ну а чтоб доступна самым бедным для челобитных — с малым орлом в одну денгу ^{97} . Ну как смотришь, прибыльщик? — спросил Петр, сделав нажим на последнем слове.

— Я думаю, так пойдет, — наконец начал обретать дьяк Курбатов дар речи.

— Ну и отлично. Ступай в Оружейный приказ, приступай к делу. И обо всем меня извещай. Женат?

— Нет еще.

— Ну и молодец. С этим успеешь, дом теперь есть.

Перед Великим постом царь отправился в Воронеж готовить к спуску на воду корабли, построенные за зиму. Однако вынужден был вскоре воротиться — из Москвы весть пришла, Ромодановский сообщал: «Умер Лефорт».

В это не верилось. Как? Отчего? Ведь перед самым отъездом пировали у Франца Яковлевича: устраивали проводины, смеялись, веселились. Дважды только «на посошок» выпили.

Ямщики гнали тройку царя без задержек, быстро меняя лошадей на станциях. Петр сидел, прижавшись в самом углу кареты, втянув голову в воротник, ни с кем не заговаривая. Меншиков, сидевший напротив, видел, как поблескивали слезы на щеке царя, и делал вид, что не замечает этого. И тоже молчал, понимая, что значит эта потеря для Петра. Лефорт был самым близким другом царя, его наставником, первым любимцем. Именно Франц Яковлевич возглавлял Великое посольство, и именно его стараниями, хоть посольство и не добилось успехов, но не ударило лицом в грязь перед Европой, заставило говорить о России с уважением.

По приказанию Петра похороны Лефорта были обставлены с такой пышностью, что никто не мог вспомнить: хоронили ли так самых знатных бояр? Перед выносом тела из дворца царь приказал открыть гроб и в присутствии всего двора и посланников, громко рыдая, стал целовать мертвого в лоб и щеки. И видимо, это породило слух на Москве, что Петр сын Лефорта, а не царя Алексея Михайловича: «Подменили нам царя, подменили. Не зря ж полтора года был в отсутствии». Пресечь сей слух опять предстояло князю Федору Юрьевичу Ромодановскому в его страшных застенках. И он постарался — пресек.

В последний путь адмирала Лефорта провожали три полка — Преображенский, Семеновский и Лефортов ^{98} — под траурную музыку с опущенными к земле ружьями. Сам царь шел за гробом впереди первой роты преображенцев, не скрывая слез, катившихся по щекам.

Но уже через день после поминального ужина он скакал в Воронеж, велев многим боярам прибыть туда к отплытию флота во второй половине апреля. В их числе должен был быть там и Борис Петрович. Следом за царем в Воронеж отправилась и первая рота Преображенского полка.

Принимая построенные за зиму суда, Петр обнаружил много недоделок и упущений. Где-то было плохо проконопачено и просмолено днище, на каком-то не хватало парусов и канатов или якорей, на третьем был некомплект пушек. Царь заставил всех без исключения приняться за работу, устранять недоделки, и даже адмирал Крюйс ^{99} взял молоток и стал конопатить судно и смолить, хотя его никто не заставлял, а подвигнул к этому пример царя. Сам Петр ни минуты не был праздным, он появлялся на верфи то в одном, то в другом месте, то с молотком и паклей, то с квачем на просмолке днища, то среди матросов, тянущих пушку на корабль. А уж там, где полагалось спускать судно на воду, без него ни разу не обходилось. Мастерам всем было строго наказано: «Без государя не спускать». И здесь он был не просто зрителем и зевакой, а брал топор и становился к главной стойке, удерживавшей судно на берегу, и, поплевав в ладони, ждал короткой команды мастера: «Р-руби!» После спуска благодарил мастера, целовал и ставил причастным к постройке и спуску корабля ведро водки и первой чаркой чокался со всеми: «С Богом, ребята!»