— Светлейший послал дивизию генерала Гольца, но тот опоздал с сикурсом.

— Зело добро у вас получается: один опоздал, другой боялся втягиваться. Выходит, Репнин один дрался с Карлусом?

— Выходит, так, государь, — вздохнул Шереметев.

Ему хотелось добавить: «Я же говорил, что нельзя отделять кавалерию от пехоты. Будет конфуз. Вот и стряслось».

Но промолчал фельдмаршал, понимая, что обвинять фаворита перед царем — дело опасное. Зато Петр сам неожиданно спросил его, спросил спокойно, по-деловому, словно и не метал только что громы и молнии:

— В чем видишь вред отделения кавалерии от пехоты, Борис Петрович?

— Пехота без защиты остается. Раз.

— Это я уже слышал. В чем еще?

— А в том, что я пячусь перед шведами, беспокоя и томя их, а главное уничтожая провиант и фураж. И вот еще и шведы пройдут. Так что же тогда нашим коням остается? Земля голая.

— Верно мне про тебя сказывали, лошадей, мол, более жалеет, чем солдат.

— Всех жалко, государь. А лошадь бессловесна, ее и жалчее.

— Ну что, Борис Петрович, в этом резон есть, зело добрый резон. — Глаза царя даже потеплели. — Надо было и светлейшему тож втолковать, он ведь по голой земле скачет.

— Кабы не втолковывал, государь.

— Добро. Я сам с ним говорить стану о сем деле. А где ныне Карлус обретается?

— В Могилеве, государь.

— Куда собирается поворот делать? На Москву или Петербург?

— Не ведаю, государь.

— Вели казакам «языков» добывать. Зело нужны мне.

— Велю ныне ж.

— Ступай, Борис Петрович. Распоряжайся. А ко мне пошли генерала Репнина, он, поди, уж ждет там. Хочу знать, что он скажет в свое оправдание.

— Заметить хочу, ваше величество, что сам Репнин в бою великое мужество являл.

— Грош цена такому мужеству, коли пушки врагу достались, — заметил, опять хмурясь, Петр. — А ты не заслоняй виноватого.

Шереметев вышел во двор, отирая платком вспотевший лоб. Генерала Репнина увидел сидящим под дубом рядом с привязанным тут же конем. Подбрюшье и пах коня потемнели от пота, — видно, генерал гнал его не жалея.

Шереметев направился под дуб, Репнин поднялся навстречу фельдмаршалу, посмотрел вопросительно.

— Ступай, Аникита Иванович, большой полковник крови твоей жаждет.

Уважительная кличка царя «большой полковник» имела хождение между генералами.

— Сердит?

— Сердит… — вздохнул Шереметев, опускаясь на скамеечку. — Я мню, он так не оставит твоего конфуза.

Репнин, оправив кафтан, откашлялся и направился к дому. Борис Петрович сочувственно смотрел ему вслед, думая: «Бедный Аникита. Светлейший опростоволосился со своей конницей, а тебе баня грядет ноне. Ох-ох-ох, грехи наши».

Фельдмаршалу приятно было хотя бы в мыслях винить фаворита, а вот себя виноватить не думал, для себя оправдание было веское: «В генеральную баталию остерегся угодить».

Когда Репнин предстал перед царем, тот взглянул исподлобья:

— Ты, генерал, знаешь, как пушки льют? Ты хоть раз был на заводе?

— Не был, ваше величество.

— Оно и видно. А надо б было тебе поломать в горах руду, добыть уголь, изготовить шихту, да постоять у печи доменной, да пробить летку, да пустить железо расплавленное. Вот бы и узналось.

— Я солдат, ваше величество, — заметил Репнин, бледнея. — И в защите отечества являть себя должен.

— Оно и видно, явил… — проворчал Петр. — Сколько пушек Карлусу подарил?

— Пять, ваше величество.

— За все пять в казну деньги воротишь, генерал, дабы впредь неповадно было казенное имущество бросать.

В горницу, гремя саблей, бесцеремонно влетел Меншиков.

— Петр Алексеевич, как я рад! — вскричал он, улыбаясь, и пошел было к царю навстречу, видимо надеясь, как всегда, обняться при встрече.

Но царь осадил его вопросом:

— А ты где был, светлейший, когда при Головчине король свейский ^{204} Репнина свинцовой кашей потчевал?

— Но я послал в сикурс дивизию Гольца. А он, каналья, вместо рубки со шведами реверансы строил, да еще и полковое знамя неприятелю презентовал.

— Знамя?! — вытаращил глаза Петр, и опять тик задергал его щеку. — Под суд негодяя!

— Так надо разобраться, государь, — хотел вступиться за кавалерию Меншиков, но царь перебил его:

— Под суд! Обоих под суд! Тебе тоже, Аникита Иванович, придется предстать перед военным судом. Храбрость — качество славное, но за конфузию изволь отвечать. Иди.

Репнин вышел. Петр с укором взглянул на фаворита.

— По-доброму, Алексашка, тебе всыпать надо. Тебе. До тебя ныне рукой не достанешь, кавалер Андрея Первозванного, а главное — светлейший князь Римской империи. Укуси такого — зубы сломаешь.

Меншиков захохотал, довольный такой аттестацией Петра.

— Мин херц, а кому председателем суда быть укажешь? — спросил, бесовски щурясь, светлейший.

— А ты бы кого хотел?

— Да мог бы и я, мин херц, чай, военные порядки знаю.

— Ведая твое пристрастие к коннице, укажу тебе председательствовать в суде над пехотой, то бишь генералом Репниным. А над кавалеристом твоим Гольцем пусть фельдмаршал кригсрехт вершит.

— Ну что ж, спасибо, мин херц, — сказал Меншиков, стараясь скрыть свое неудовольствие таким недоверием царя. — Суд свершу правый и скорый.

«А ведь к отнятию живота присудит, сукин сын, — подумал Петр. — Ну ничего, пусть трудится, все едино последнее слово за мной будет».

Дорога в ночном лесу была раскисшей, грязной, и потому казачий отряд более двигался шагом, переходя на рысь лишь в местах песчаных и сухих. И хотя сотник воспретил разговоры, они нет-нет да возникали где-то в хвосте, куда у командира, ехавшего впереди, руки не доходили.

— Опять за конями послали нас, али как?

— Не… Ныне коней брать не велено. Говорят, царю «язык» свейский занадобился.

— Так прошлой ночью Охрименко капрала приволок. Чем не «язык»?

— Приволокем и мы «языка», може, и получше Охрименкова. А то и коняшек прихватим.

— Так те кони у шведа — кожа да кости.

— Небось тебя стань ветками кормить, много жиру нагуляешь?

— Оголодал, видать, швед.

— Цыц! — повернулся ехавший впереди казак.

— Чего расцыкался, — окрысились на него.

— Дурни. То я «цыц» сотниковский передал. Скоро к Днепру выедем, велел языки прикусить. Швед наслухает, еще пушкой жахнет.

— Швед счас дрыхнет без задних ног.

На какой-то песчаной прогалине отряд остановился. Негромко передавался приказ сотника: «Коней, ружья, палаши оставить. С собой лишь ножи, кинжалы».

Поручив коней двум коноводам, дальше пошли пешком. Близость реки угадывалась по сырости, внезапно потянувшей в лицо, и по высокому тальнику, сменившему сосновый лес.

Вдруг из темноты явился человек, спросил тихо, хотя, по всему, он ждал отряд:

— Дончаки?

— Мы, — отозвался сотник и, подойдя, спросил: — Ну чего назирал, Иван?

— Назирал добрую добычу, сотник. Пополудни в замок яка-то важна птиця приихала. Може, полковник, а може, и сам генерал.

— Ну, генералу сюда не треба, Иван.

— Ей-бо, сотник, така на нем одежа гарная, уся у золотых галунах. И с ним народа человек двадцать.

— Ну, пусть генерал. Дальше шо?

— А шо дальше? Сплять, наверно.

— Значит, они в замке остались?

— А куды ж им деться? До самой ночи возле него просидел. Солдаты костер развели, что-то жарили, потом угомонились.

— Караульщиков много?

— Тики одного бачив, шо у ворот. А в замке, кто ж его ведает, сколько понаставлено.

Казаков, чтоб все его слышали, сотник усадил на землю. И негромко начал:

— Так, хлопцы, в замке на той стороне спит «важная птица». Ее берем живьем. Остальных на нож. И без шума, шоб никто не успел стрелить. Яким!

— Га.

— Ты с братом снимешь караульщика у ворот. Петро, ты со своими хлопцами станете у всех окон и дверей снаружи. Кто в них сигает, тот и ваш.